Разговор начал принимать обычный оборот.

- Не надо никого насиловать, Вика. И себя тоже не надо насило вать.

- Насиловать не надо, надо управлять, - Шварцман усилил назидательную ноту, - хотя не всегда можно провести границу.

    Я вдел починенный ремень в брюки и гордо надул живот. Ремень тут же лопнул снова.

- Вот! - сказал Вика. - Посмотри на тщету своих усилий и оцени пользу радикальной организованности. Я бы на твоем месте просто не стал тратить время на починку ремня. Хорошо, я приму радикальное решение в твоем стиле и пойду гулять с тобой в приспущенных штанах.

    Чертановская весна тысяча девятьсот чертовски детского года, нарывы новостроек, каменщик-великан точен как Брюсов. Прогулка неизбежно рифмуется с тогда еще непредвидимым будущим. Тополя уже выпускают из кукольных почек бабочку листвы. Бессмертие всегда было нашей темой.

- Николай Федоров и Лев Толстой вполне понимали друг друга.
- Понимали бы, если...
- Не играет никакой роли, был ли этот разговор на самом деле.
- Важна не общность, но различие.
- Без твердо установленной меры общности различие вообще ненаблюдаемо.
- Но смерть суть великий творец. Мы все ее создания, а не пап и мам.
- Эволюцию давно пора брать в свои руки.
- На это никогда не хватит компетентности.
- Компетентность нужно создавать.
- Теоремы Гёделя не позволят тебе как Мюнхаузену втащить себя за волосы в бессмертие индивидуума.
- Я рад за Гёделя, но вижу две слабые точки в твоем нигилизме. Во-первых, нужно так определить понятие бессмертия, чтобы видна была мера его целесообразности и чтобы мы одинаково понимали, о чем мы говорим; а во-вторых, логические аргументы наверное недоста точны для анализа процессов эволюции и ее возможных модификаций. Эволюция нелогична, она скорее надлогична.
- Именно поэтому и ты ничего не сможешь доказать.
- Но, может быть, я смогу показать?!
- Вот и покажи! - Я чувствовал себя как мачта с приспущенным флагом.
    Афродита родилась из пены морской, а пена морская вместе со всей Землей - хоть и из космической, но пыли. Привкус чертановской пыли во рту, очарование игры и серьезность пародии, поскольку в каждой шутке... Но не все на свете мимолетно. Вот она, веревочка из пыли и в пыли, в утреннем Чертанове на краю Земли. Древа познания не видать, но огрызок яблока, провяленный словно мумия, прах от праха, нетленный. Рядом с яблочным огрызком свернувшийся ужом старый затоптанный шпагат, узелки на концах, еле различим.
- Не позволяй душе лениться, Заболоцкий, - Вика снова вернулся к проповеди дисциплины. - Бессмертие, хоть и недостижимо, но организует силу нашего духа. Как там дальше?: “Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь ... А ты хватай ее за плечи, учи и мучай дотемна, чтоб жить с тобой по-человечьи училась заново она”. Э, что ты делаешь? Брось немедленно эту гадость!” Я уже отряхнул шпагатик и вдевал его в шлейки-бретельки брюк.
- Что значит 'по человечьи', Вика? Ты говоришь, что у нас никогда не хватит компетентности взять эволюцию в свои руки. Почему же у тебя хватает компетентности заниматься воспитанием своей души?
- Боря, я иногда тебя совершенно не понимаю. Ты же, кажется, эстетический человек, у тебя есть представление о гигиене. Как же ты можешь перепоясаться этой гадостью?
- Мы все делает почти одно и то же, Вика, сами того не замечая, - сказал я, затягиваясь потуже, - но различие в деталях, в какой-ни будь пылинке, приводит к противоположным результатам, потому что жизнь и эволюция нелогичны, вот разве что смерть...
    Разве же я знал, что говорил? Это Осип Мандельштам знал, выборматывая: “Я слово позабыл, что я хотел сказать. Слепая ласточка в чертог теней вернется, на крыльях срезанных, с прозрачными играть.”