... Я никогда не переставала
помнить о Вите. Вне зависимости от того, как были
расставлены фигуры: Москва ли, САО или New York, я
испытывала радость и бремя близкого знакомства с
ним. В каком-то смысле, Витя никуда не ушел из
нашего круга, поэтому, думая о Вите, я думаю
обо всех нас.
Еще не так давно у всех нас был план
жить долго и много сделать со своей жизнью. И
когда тот, в чьих способностях мы меньше всего
сомневались, умирает, он оставляет нас с чувством
жестокой несправедливости. Совершенной кем? Мы
ищем ответ, чтобы подставив его в мистическое
уравнение, где есть уже начало и конец, получить
то гармоническое решение, которое было нам
обещано.
Конечно же, было! Прожив четверть жизни
“за пределамк”, в здоровой комфортной стране, я,
оглядываясь, ясно вижу, перед какой неразрешимой
задачей поставила нас когда-то моя суровая
географическая Родина.
Понятно, что любое время предлагает
своим детям идеалы, с которыми жить нельзя. Та
пропасть между идеалами и реальностью, которую
мы должны, взрослея, преодолеть, чтобы все-таки
жить, глубина ее и преодолнмость кажутся мне
характеристиками времени и мест. А вот та
ловкость, с которой мы справляемся с этой
работенкой, преуспев кто больше, кто — меньше, —
это уже кое-что про нас.
Набор идей, питавших нас — бедных
детишек второй половины двадцатого, был боязливо
замешан нашими усителями на полузадох-шемся
христианстве в его вторичных проявлениях и
свежегальванизированном культурном
космополитизме. Звучит кошмарно, но пусть меня
поправят! Только что разрешенные слова “душа” и
“дух” разбудили даже самых сонных, а Витя не был
из их числа. Приспособить эти идеи к бесцветному
мифу советской действительности сумели немногие
товарищи из нашей среды, и те, кто справились с
этим полностью и окончательно, вряд ли
заслуживают хорошего слова. Уж очень непросто
было попасть в “первачи” ...
Мало кто так яростно, как Витя, бился за
то, чтоб вернуть изначальный блеск понятиям,
“честь, доброта, милосердие”. То него дуя, то
иронизируя, мы, желающие Вите добра, восклицали:
“Да неужели же ты не можешь понять?” То-то и оно,
что не мог он понять!..
Стремясь найти первичный источник
света, он верил в людей, из которых исходит свет,
полагая, что им ведомы тайны творческой
гармонической жизни. Он бережно носился со
всякой козявкой (прошу прощения у козявок) в
надежде, что и там есть искра Божья. А свету, между
тем, в нем самом было предостаточно!
За всеми его привязанностями и
увлечениями (я говорю о мире идей и искусства)
стояло страстное желание жить в сфере абсолютных
величин. Например, в поэзии его сердце отдано
бунтующей Цветаевой и Мандельштаму, чьи
отношения с Вечностью так интимны, а связь с
“державным миром” так воздушна.
Размышления о роли ученого в мире,
месте науки — в эволюции и прогрессе, и, наконец,
человека — во Вселенной занимали Витю на
протяжении всей его жизни. Он все время ощущал
узость рамок той микрокультуры, к которой любой
человек привязан фактом своего рождения, и из
попыток выйти за эти рамки вырос Витин интерес к
проблеме внеземных цивилизаций.
За словами “наука”, “прогресс”,
“цивилизация” для Вити стояли не безнадежно
увядшие газетные ярлыки, как для подавляющего
большинства моих современников, а живые
полнокровные понятия. Что же, выражаясь языком
романтически-метафорическим, его кровью они и
напитались...
Итак, чтобы жить, надо внести поправки
туда, куда они вносятся, и забыть накрепко о тех
местах, куда поправки внести нельзя.
Витя не хотел вносить поправки, идти на
компромиссы и вступать в недостойные сделки с
судьбой, что делало его жизнь довольно-таки
мучительной. Он не научился и забывать о
хрустальных постройках Золотого (или как мы его
там называем) века, что помогало ему возрождаться
снова и снова.
Он был хорошим хранителем ценностей,
на которые расщедрилось наше время.
Тель-Авив