Е. ХЕНКИН
Воспоминания о ком-то всегда
несут на себе отпечаток личности вспоминающего.
Витя... Мысленно прокручивая разные
эпизоды нашего с ним общения и пытаясь записать
их, я всякий раз ощущал, что слишком много
внимания уделяю собственной персоне. Это было
тем незримым, но надежным тормозом, который не
пускал “перо к бумаге”. Время шло, и я понял, что,
во-первых, если буду продолжать рефлексировать,
то вообще не напишу о кем ни строчки, и,
во-вторых...
Витя... Человек исключительно
личностный, играючи переделывавший — даже не
желая этого — по своему подобию многих
окружающих (я могу назвать немало, в том числе и
себя, в ком видны те или иные Витины черты, пусть
не каждому и не всегда приятные в общении), — во
всем, даже в научных статьях ярко и нетривиально
проявлял свое Я, По-другому он не мог. Это был его
стиль. И поэтому писать о нем, стыдливо умалчивая
о себе, было бы просто нечестно, нечестно по
отношению к нему, к тем, кто помнит его и любит.
Это было бы не в Витином стиле...
1959 год. Очередная реформа школьного
образования. Отныне учиться предстояло
одиннадцать лет. И чтобы не было перерыва в
выпуске, два восьмых класса в городе оставили
обучаться по старой программе. Дальновидные
родители стали срочно переводить своих чад в эту
школу. Еще бы! Только два выпускных класса на всю
область — значит, легче поступить в ВУЗ и, кроме
того, вместо одного — два года до армии (тогда
призывали в 19 лет). В числе прочих счастливчиков
попал в 8-А и я. Хотя “счастливчиком” себя не
считал. Пережирал страшно. Даже кожа с ладоней
сошла. Не мог я представить, что останусь без
родного класса, не мог даже вообразить, что буду
играть в баскетбол против родной школы. Все мне
не нравилось: и здание, и учителя, и порядки... Но в
юности депрессия проходит, как правило, быстро, и
вскоре я занял привычное для себя место: почти
отличник, остряк-заводила, портящий учителям
кровь, словом, “любимец публики”. Близких друзей
не приобрел.
И вот в начале 2-й четверти приходит в
наш 8-А Витя Шварцман.
Первый урок, на котором появился Витя
— широкоплечий, среднее роста мальчик с
несколько выпуклыми глазами под казавшимися
припухшими веками, — был английский. Наша
англичанка, маленькая, очень энергичная женщина
с громоподобным голосом (в 9-м классе мы срeди
прочих строк о ней говорилось: “Льва на бегу
остановит, бульдозер пред нею молчит”) начала
опрос, предварительно, по заведенному ею обычаю,
отобрав у меня дневник и... очки. Педагог
предполагала, что так я буду вести себя
спокойнее. Первым был вызван Шварцман.
Нормальный (по школьным понятиям)
ученик в такой ситуации возмущенно заявляет, что
он же не был на прошлом уроке и не знает задания.
Ненормальный — начинает что-то мямлить в свое
оправдание и взывать к справедливости. Новенький
оказался психом: он сказал, что у него нет
учебника, взял его у соседа, который показал
нужную страницу, и начал читать. Читал он ужасно,
с каким-то несусветным акцентом. Англичанка
продемонстрировала всю мощь своих голосовых
батарей.
На следующем уроке английского языка
ситуация повторилась. И тогда выяснилось, что
новенький не знает по-английски ни слова, так как
изучал французский. К нашему изумлению,
англичанка заговорила с ним по-французски, и они
очень мило побеседовали о чем-то. Витя был
освобожден от посещений английского языка, но ни
одного урока он не пропустил. Англичанка иногда
давала ему задание по программе французского
языка, а когда мы уж очень ее допекали, она
демонстративно устраивала себе отдых — начинала
общаться с Витей.
В тот первый день Шварцман получил
в классе кличку “Духарь”. Ничего “духовного” в
этой кличке не было, происходила она от слова
“духариться”, что на школьном жаргоне означало
делаться, выпендри-ваться, выделяться, быть не
таким, как все... Это, в общем-то обидное прозвище,
по отношению к Вите употреблялось с оттенком
определенного) уважения и, несмотря на
унизительность, а может быть к благодаря ей,
маскировало скрытую зависть к не такому, как все.
“Духарем” Витю называли редко и почти никогда —
в глаза. На ближайшей городской олимпиаде
Шварцман занял 1-е место по французскому языку. А
на Международном симпозиуме по астрофизике в
Венгрии в 1987 году он сделал два доклада на
английском, причем, один — без подготовки.
Доклады были встречены аплодисментами.
Довольно быстро мы стали с ним
приятелями. Но не больше. Сближению мешали
некоторые Витины черты, которые отрицательными
назвать трудно... Попробую объяснить...
Класс у нас был очень сильный. Это
неудивительно. Ведь в нем собрались. как и в
параллельном 8-Б, потенциальные медалисты из
других школ города. Первые два года Шварцман
ничем особым не выделялся на этом фоне. Разве что
был не хуже трех-четырех признанных математиков
и физиков. Но и не лучше. Не знали мы тогда, как
многих) и, главное, организованно и системно
занимался он вне школы. И вдруг, десятом классе,
выяснилось, что успеваемость у Вити какая-то
всеядная. Не только физика и математика, где он
стал “королем”, — но и другие дисциплины. Любые
другие! Как-то проходил отбор сочинений на
областной конкурс по литературе. Шварцман
написал сочинение по картине “Отказ от
исповеди”... в стихах. Это сочинение попало в
финал республиканского конкурса в Киев. Откуда
нам было знать, что Витя изучал теорию
стихосложения? Для чего? Чтобы стать поэтом?
Конечно, нет. Для того — чтобы уметь писать стихи.
Вот это обостренное стремление знать и уметь как
можно больше в интеллектуальной сфере и
отличало, на мой взгляд, Витю от всех нас. Причем,
не только стремление. Он планомерно осуществлял
его.
После 1-го курса мединститута я
проходил сестринскую практику в больничке
Хмельницкой области, где работал хирургом мой
старший товарищ Олег. Он брал меня на операции, и
я ему ассистировал, что не входило в задачу
практики. Спустя неделю Олег предложил
оперировать самостоятельно, и я за месяц сделал
двадцать аппендэктомий. Разумеется, он мне
ассистировал. Ни топографической анатомии, ни
клиники аппендицита я не знал. Когда вернувшись
домой, я с гордостью поведал отцу о своей
оперативной деятельности, тот страшно
разгневался и назвал это “развратом”. Я не мог
его понять и в свое оправдание сказал, что надо же
мне “набить руку”, на что отец ответил: “Прежде
чем набить руку, надо набить голову!”
Витю этому не надо было учить. Хотя, кто
знает, наверное, родители в свое время говорили с
ним на подобные темы. Скорее всего, так оно и было.
Так или иначе, Витя с младых ногтей планомерно и
систематически “набивал голову”.
Одним из элементов его системы были
“Вопросы”. Он их заносил в специальную книжечку
и задавал при каждом удобном случае. Спектр
вопросов был чрезвычайно широк. От “черных дыр”
до “почему у евреев такая форма носа?” Свои
вопросы он задавал всем, кто его сколько-нибудь
интересовал. Таким образом Шварцман добивался
двойного результата: во-первых, возникала
возможность получить ответ, и, во-вторых, и это
было главным, — определял, насколько данный
человек ему интересен. Последнюю цель Витя, как
правило, не скрывал. Естественно, многим это не
нравилось. Мало кому приятно чувствовать себя
лабораторной мышью.
Со временем вопросы из записной книжки
Шварцмана превратились в “беседы с интересными
людьми”. Причем проводил их Витя по той же схеме:
вопросы задавал он. И сбить его на другую форму
общения мало кому удавалось. Помню, еще в школе я
завел аналогичный блокнотик и, улучив момент,
спросил его о чем-то. И Витя, утверждавший, что
“нет глупых вопросов, а есть глупые ответы”,
презрительно классифицировал мое любопытство
как вопрос из серии “У кого была самая длинная
борода?”, то есть скучный и неинтересный. После
этого я долго ни о чем его не спрашивал.
Уже после вуза Шварцман всегда живо и
напористо пытал меня о моей работе, биологии, но
стоило мне спросить о его исследованиях, как он
тут же скучнел и говорил, что это неинтересно.
Чувствовал я себя в таких беседах неуютно, и не
только я. Витя очень ловко “высасывал” нужную
информацию, почти ничего не давая взамен. Но это
казалось лишь на первый взгляд. Если почва
оказывалась благодатной, то собеседник сразу или
спустя некоторое время сознательно или невольно
начинал интересоваться кругом вопросов,
которыми допекал его Витя. И, что самое главное,
начинал перенимать его метод позна-ния, манеру
ведения” спора, железную логику Шварцмана.
С возрастом Витя стал менее
категоричным, более терпимым и земным, Нo тогда, в
юности, тесно общаться с ним было непросто. К
счастью, у меня была одна неважная черта — почти
полное отсутствие честолюбия. Думаю, это, плюс
Витино обаяние, плюс добрая воля нас обоих,
способствовали тому, что мы в конце концов стали
друзьями. Хотя дружить с ним было нелегко: уж
очень он был требователен, порой деспотичен.
Правда, со мной он таким почти никогда не был.
Острые углы наших отношений мы легко обходили. Да
и возникали они разве что в юности.
Во время прогулок за городом мы часто
развлекались тем, что бросали камни. Мои всегда
летели дальше и точнее. Витя безнадежно
проигрывал и откровенно сокрушался по этому
поводу. Впрочем, это не мешало ему просить меня
демонстрировать мои метательные способности в
присутствии кого-нибудь из его друзей. При этом
он даже испытывал гордость, что у него есть такой
товарищ, как я. Однако тут же он не упускал
возможность показать свое интеллектуальное
превосходство надо мной, что, при известной
подготовке, было нетрудно. Иногда это принимало
обидные для меня формы, и однажды я ему даже
заявил, что интересен ему лишь тем, что могу
далеко кидать камни. Витя что-то ответил в
утешение (или себе в оправдание), но помню, что его
ответ еще больше уверил меня в правильности
моего предположения.
В конце марта 87 года я приехал к нему в
САО с 15-летним сыном. Мы провели у него
замечательную неделю. Гуляли, катались на горных
лыжах и, главное, много разговаривали. Витя
уделял массу времени общению с моим сыном, о чем
тот вспоминает до сих пор. Когда мы уезжали. Витя
поехал проводить нас до станицы Зеленчукской.
Всю дорогу он говорил обо мне. Разговор этот
оказался для меня настоящим откровением. Мне
даже неудобно было слушать — так восхищенно
говорил Витя. Все мои возражения он тут же
опровергал конкретными примерами, излагая своё
видение, своё восприятие. Совсем уж диким
прозвучало для меня то, что он, оказывается,
пытался во многом мне подражать, И вовсе не в
“метании камней”, а в отношении к людям, к
жизни... Выяснилось, что он видел во мне такие
положительные качества, о которых здесь и
говорить неловко. Это объяснение в любви, изредка
прерываемое моими возражениями, продлилось до...
Черкесска — никак он не мог с нами расстаться и
долго-долго смотрел вслед нашему автобусу. При
всей искренности и убедительности того, что
говорил Витя, мне кажется, он преследовал и
другие цели. Шварцман считал, что я способен
достичь большего (конечно же, не материального!),
что я растрачиваю себя на множество нестоящих
дел, что я похож на “трехтонку, везущую один
кирпич”, что я чахну. Потом я узнал, что Витя
говорил нашим общим друзьям: “Надо спасать
Женьку!” Кстати, деятельность “спасателя” была
характерна для Вити и отнюдь не только по
отношению ко мне. И этим длинным монологом,
монологом-исповедью, он, очевидно, хотел
разбудить меня, заставить поверить в свои силы
(хотя причина моего “упадка” была не в этом, но
не обо мне речь). Вторая цель разговора
заключалась, мне кажется, в том, чтобы мой сын
знал, какой хороший у него отец...
Забавно сейчас вспоминать наши
школьные спортивные конфликты. Мы это называли
“борьба на первенство и на кубок” — именно с
таким ударением. Витя занимался спортивной
гимнастикой, самбо, был крепок, силен. Я входил в
стартовую пятерку сборной юношей области по
баскетболу, выполнял первые разряды по прыжковым
и метательным видам легкой атлетики, крутил
сальто в яму для прыжков, словом, был “спортивным
мальчиком”, но в силу еще не вошел.
Витя, придя к нам в класс, затеял через
некоторое время соревнования “на ручках” — кто
кого пережмет. Оказалось, что Духарь пережал всех
наших лбов, а меня — признанного спортсмена —
положил безо всякого усилия. То же произошло к с
борьбой. Витя легко бросал меня через бедро, и я
оказывался на земле до еще с выкрученной рукой.
Проигрывал я ему и в разных силовых упражнениях.
Он, например, мог держать угол, упираясь ладонями
в пол, 15-20 секунд. Мне же не удавалось оторвать
ноги от пола и на пару секунд. Любопытно, что в
присутствии интересующей его девушки Витя мог
держать угол целую минуту.
Там же, где нужны были скорость,
координация, реакция, Витя мне проигрывал. Решив
определить, кто же все-таки лучше, он составил
таблицу “Олимпийские игры”, в которую внес,
кажется, 18 видов. Тут было все: и прыжки, и разные
виды борьбы, и “на ручках”, и “угол”, и метание
камня, и толкание ядра, и даже шахматы и домино...
За победу в разных видах очки присуждались
дифференцированно, разница обусловливалась и
числом выигранных сантиметров, секунд, счетом
партий, и т.д. Хитрая была таблица. Включил в нее
Витя и коньки, хотя кататься на них я не умел.
Включение данного пункта он обосновал моим
преимуществом в прыжках и метаниях. Олимпийские
игры мы проводили несколько раз, но в общем
зачете я всегда проигрывал. Кончилось наше
соперничество весной в десятом классе, когда
неожиданно для самого себя я положил Витю на
ручках. Шварцман не мог в это поверить и еще много
лет спустя не раз экзаменовал меня в этом виде
единоборства...
Страсть в соревновательности
проявлялась у Вити не только в спорте.
Состязались мы с ним и в том, кто запомнит больше
слов. Список слов диктовался в определенном
ритме — примерно, одно слово в 3-5 секунд, и
отвечать нужно было сразу же после окончания
диктовки. Спрашивать можно было подряд или же в
произвольном порядке. Шварцман интенсивно
тренировал память и разработал систему для
запоминания. Позже я узнал, что система эта не
была оригинальной. Но это позже, а когда Витя
впервые продемонстрировал свои возможности и
назвал пятьдесят продиктованных ему слов, я был
потрясен. Соревноваться мы начали после того, как
он познакомил меня со своей системой. Витя
запоминал до двухсот слов, я — не больше ста; не
было у меня достаточной концентрации внимания и
серьезности отношения к делу.
Длительные баталии происходили у нас с
ним и в придумывании рифм. Однажды мы насочинили
по сто с лишним рифм к слову “поэт”.
Соревновались мы всегда один тайм — 45 минут, то
есть во время какого-нибудь урока.
При всей своей целеустремленности,
какой-то запрограммированности, Шварцман был в
школе компанейским, своим. Много лет спустя наши
родители вспоминали, как мы бастовали на уроке
украинской литературы. Занятия вел завуч.
Требовательный, не упускавший случая
продемонстрировать свою власть преподаватель. В
конце десятого класса он дал задание
подготовиться к сочинению по одной из трех тем. В
назначенный день нам была дана одна тема. В
принципе, условия были соблюдены, но мы
взбунтовались и потребовали три темы. Завуч был
неумолим. И тогда мы отказались писать. Мы были
неправы, но не об этом речь. Предстояли выпускные
экзамены, многие, в том числе и Витя, рассчитывали
на медаль и, зная характер завуча, понимали, что
пятерку он им на экзамене не поставит. Поэтому,
чтобы бастовать, кроме стадной глупости, так как,
повторяю, учитель условие не нарушил, нужно было
еще и мужество. Кстати, два будущих медалиста,
неплохие ребята, сочинение писали. Единственные
из всего класса. Им был объявлен бойкот, в котором
участвовал и Витя.
Разыграть Витю ничего не стоило.
Отчасти из-за его детской доверчивости, которая
граничила с какой-то бытовой незащищенностью;
отчасти из-за его стремления все испытать самому.
Он так и говорил: “Надо все испытать!”
Однажды, следуя своему принципу, на
одной из школьных вечеринок, которые, по нынешним
меркам, скорее выглядели как урок домоводства в
пансионе благородных девиц, — Витя умудрился
напиться и накуриться до одури. Этого урока ему
хватило, насколько я знаю, на всю жизнь.
Как-то, уже студентами, на каникулах, мы
с Витей и Ниной сидели у меня дома. Я достал из
письменного стола отца красивую импортную
ампулу, которая валялась там. бог знает, сколько
лет. На ней было написано по-латыни “Симпатол”.
Заранее предвидя результат, я начал нести
наукообразную чушь о действии этого препарата.
Наплел что-то об увеличении роста, о влиянии на
симпатическую нервную систему, которое
проявляется в изменении цветоощущения, так что
человек начинает все сидеть в ярких, сочных
красках даже в пасмурную погоду... Витя клюнул
мгновенно. Напрасно мы отговаривали его. Он был
непоколебим и даже обозвал нас жалкими трусами. Я
покорился, вскипятил шприц, набрал чудесный
эликсир и по всем правилам “сделал” ему
инъекцию в заднюю поверхность плеча.
Единственное, что я не сделал — это не проколол
кожу, а только слегка коснулся ее иглой и
незаметно выпустил содержимое шприца на ковер.
Витя сел в кресло и стал ждать. Минут через десять
укол начал “действовать”. Испытуемый сначала с
недоумением, а потом с восторгом приступил к
описанию своих ощущений. Все они, естественно,
относились к улучшению цветового зрения... Когда
через много лет я сознался в розыгрыше, Витя
никак не мог поверить.
Изредка бывая в Москве, я
останавливался у Вити. Жил он в корпусе “Б”
общежития МГУ на Ленинских горах. В первый мой
приезд Шварцман объяснил, что пройти в МГУ через
проходную без пропуска невозможно, что
единственный способ проникнуть на территорию —
перелезть через забор. Но делать это надо быстро,
так как забор “просматривается каждые 15
секунд”. Короче говоря, он подвел меня к
очередному пари: смогу ли я успеть за 7 секунд? Мы
отошли немного от проходной, Витя засек время, и я
рванул через высокие копья, охранявшие храм
науки. Уложился в 4 секунды. Когда в следующий раз
я приземлился на траву по ту сторону забора,
раздались аплодисменты. Аплодировала
благодарная публика, собранная Шварцманом
заблаговременно и спрятанная в кустах, чтобы
поглядеть на забавное зрелище: провинциал,
преодолевающий ограду средь бела дня в двух
шагах от проходной.
В общежитии у Вити на столе была
фотография академика Зельдовича. Шварцман его
боготворил и откровенно старался во всем
подражать ему. На полочке над умывальником я
увидел безопасную бритву. До этого Витя брился
электрической, аргументированно доказав мне в
свое время, что это намного удобнее, выгоднее,
гигиеничнее и т.д. Взяв а руки портрет Зельдовича,
я начал внимательно его рассматривать и заявил,
что уважаемый академик безусловно бреется
безопасной бритвой. Витя просто остолбенел от
моей проницательности. Он засыпал меня
вопросами. Разумеется, ответить было не трудно,
тем более, что я воспользовался классической
схемой — “это же элементарно, Ватсон”, подробно
объяснив, как по рисунку пор на коже и линиям
морщин можно заключить, чем бреется человек.
Конечно же, Витина доверчивость не
была безграничной, но размеры ее были велики.
Когда один из его друзей доверительно сообщил
ему, что Витя может пойти в “Букинист” на Арбате,
зайти к директору и, сказав: “Я — Шварцман. Мне
нужен Ницше”, — получить вожделелный томик, —
Витя так и поступил. О реакции директора магазина
на его визит Шварцман рассказывал не часто...
Разыграть меня Витя пытался не раз. Но
всегда это было по мелочам, экспромтом и —
неудачно. Я не ловился. И тогда он затеял
грандиозный розыгрыш, в котором задействовал
массу людей и немалую материальную базу. Дело
было так.
В летние каникулы Шварцман собрал у
себя дома несколько ребят и устроил
“философские чтения”. Читали и обсуждали Ницше,
Фрейда... Чтения проходили интересно. Витя к ним
готовился. Помню, как-то он представил нам
огромный список слов на многих языках. Слова были
разделены по родовой принадлежности. Известно
ведь, что в разных языках одно и то же слово не
всегда совпадает по роду. Оказалось, что более,
чем в 70% родовой признак слов хорошо согласуется
с половой символикой Фрейда. Я не специалист, но
мне кажется, что это исследование заслуживает
внимания.
Примерно через неделю Витя мельком
упомянул, как сложно и дорого приобретать
подобную литературу. Действительно, достать
такие книги в то время было почти невозможно.
Еще два дня спустя мне позвонила
какая-то девушка, сказала, что учится в
Ленинграде, что помнит меня еще по школе,
наговорила комплиментов и попросила
встретиться. Я, чувствуя подвох, разумеется,
никак не связывая его с Витей, — гордо отверг ее
предложение. На следующий день она звонит вновь,
говорит, что я ее не так понял, что ее родственник
срочно продает книги, а она, зная меня как
интеллектуала, хотела бы, чтобы эти книги попали
в хорошие руки. “Интеллектуал” проглотил
наживку и договорился о встрече с ее
родственником. В условленном месте незнакомец с
неприметной внешностью, лет 25-ти, извиняясь,
сказал, что очень нуждается в деньгах, и протянул
мне список предлагаемого товара. Ницше,
Шопенгауэр, шесть томов Фрейда, Бердяев и другие
жемчужины! И всего по 2-3 рубля!! Мы договорились
встретиться завтра, чтобы совершить сделку. Я
примчался к Вите и в разговоре небрежно уронил,
что могу купить то-то и то-то за символическую
цену. Витя тут же принялся заключать пари, что это
невозможно. Было составлено два экземпляра
многостатейного договора, где предусматривалось
все, вплоть до попадания под машину. В случае
проигрыша одна сторона (я) обязывалась наградить
победителя шестью бутылками черных чернил
(жуткий дефицит!), другая проигравшая сторона
разрешала выбрать из собственной библиотеки
“любую одну книгу”. Не знаю уж почему, скорее
просто из озорства, но вместо своей подписи я
подписался на каждом экземпляре “В.Шварцман”.
Витя, конечно, этого не заметил,
Взяв у отца деньги, я пришел на встречу.
Мой благодетель опаздывал. Наконец, он появился,
неся огромный разбухший портфель. Когда он
приоткрыл его, я убедился, что сокровища здесь, и
дал ему в качестве задатка 25 рублей. Парень, его
звали Толик, сказал, что так просто книги
передать не может, нужно завернуть их в бумагу. Мы
купили плакаты. Затем Толик сказал, что такой
товар вот так прямо на улице паковать опасно,
нужно найти укромное место. Я понимающе кивнул, и
он повел меня во двор школы в нескольких
кварталах от места встречи. Сев на скамейку за
углом здания школы, мы начали паковать книги. В
этот момент во двор влетело несколько
дружинников. С криками: “Попался, спекулянт!
Давно за тобой следим!” — они окружили нас. Я
испугался. И вдруг узнал среди блюстителей
порядка Борю Штивельмана, Витииого друга,
который принимал участие в наших чтениях и
присутствовал при заключении пари. На Боре был
темный берет с дурацкой пимпочкой, надвинутый до
больших темных очков, во рту блестела стальная
фикса, сделанная из фольги. Испуг сменился
возмущением. “Провокатор!” — прошипел я ему.
Боря близко ко мне не подходил. Дружинники быстро
забрали портфель, книги, плакаты и повели Толика.
Пойманный с поличным спекулянт пытался
вырваться, но его держали крепко. На меня
внимания не обращали. Но 25 рублей уплывали в
кармане Толика и, кроме того, я не чувствовал за
собой вины и хотел это доказать. Я поплелся за
ними. Конвой зашел в школу, поднялся на второй
этаж и скрылся за дверью, на которой висела
большая красивая табличка под стеклом “Опорный
пункт милиции”. Я зашел следом. В огромной
комнате, служившей, очевидно, в период занятий
классом по трудовому обучению, вдоль стены
стояли какие-то станки, накрытые чехлами. Слева, у
дальней стены, лицом к окну, заложив руки за спину
находился человек в милицейской фуражке.
Середину класса занимали ряды стульев, на
которых сидело несколько человек. Справа —
длиннющий стол с красной скатертью, телефоном, за
столом восседали три человека. Один из них,
наверное, начальник, принялся за Толика:
“Попался, старый знакомый? Опять за старое
ззялся?” Обработали Толика быстро. Он во всем
сознался, просил снисхождения к больной матери.
Начали пытать меня. Я попробовал было возражать,
но начальник не дал мне говорить и стал оформлять
протокол. Я назвал вымышленные паспортные
данные, а номер телефона автоматически сказал
верно. “Проверим!” — изрек начальник и начал
крутить диск аппарата. Ждал он долго. Я подумал,
что отец в это время, возможно, отдыхает и телефон
дома отключен. И когда начальник заявил: “Что-то
никто не подходит”, — я вполне натурально
сказал: “Телефон отключен”. Действие моих слов
оказалось неожиданным. Все вскочили,
всполошились. Человек в милицейской фуражке
повернулся и воскликнул: “Как? Как он заметил?!”
Это был Витя.
Тщательно срежиссированный им
спектакль провалился под самый занавес: телефон
на столе был бутафорский, вернее, настоящий, но не
подключенный в сеть. Впрочем, провалом это
назвать нельзя. Просто — непредвиденное
окончание розыгрыша. Четыре бутылочки черных
чернил Витя отдал “начальнику” — своему
знакомому, который действительно преподавал
труд в этой школе; две — взял себе.
Когда через пару дней Витя пришел
домой и увидел в дверях записку “Обязательно
зайди ко мне. Я уезжаю. Н.”, — он только
усмехнулся дешевой хохме Хенкина и никуда не
пошел. Записка была от Нины...
На четвертом курсе я частенько ходил
на ночные дежурства в хирургическую клинику:
крутился в приемном покое, иногда удостаивался
чести ассистировать на ургентных операциях. В
один из приездов Шварцман напросился взять его с
собой. Это желание он вынашивал давно. Я снабдил
его халатом, шапочкой и представил дежурным
врачам как студента Московского мединститута,
моего друга, желающего подежурить. Возражений не
было, и Витя, не отходя от меня ни на шаг, следовал
за мной, как собачонка (именно этот термин — “как
собачонка” — он с удовольствием употреблял,
когда впоследствии не раз вспоминал свое
дежурство).
В приемный покой скорая доставила
молодую длинноволосую блондинку с острым
аппендицитом. Врач заполнил историю болезни. и,
после соответствующей подготовки пациентки, мы с
Витей повезли ее на каталке в предоперационную.
Хирург любезно предложил столичному гостю
помыться, то есть принять участие в операции.
Витя смущенно поблагодарил и уступил эту честь
мне. В бахилах, маске он внимательно смотрел, как
я мою и обрабатываю руки. Потом, пристроившись у
изголовья стола, стал следить за ходом операции.
Я — нет-нет да поглядывал на него, опасаясь
обморока. Шварцман здорово побледнел, но
держался молодцом.
Представьте себя на его месте... Ночь.
Операционная. Прямо перед вами в неестественно
ярком фокусе бестеневой лампы — обложенный
простынями, протертый спиртом и йодом
прямоугольник кожи, в который сразу двумя
шприцами накачивают новокаин; кожа сначала
становится похожей на лимонную корку, а потом
вздувается валиком, как вареная сарделька,
сочащаяся из мест проколов слегка подкрашенным
кровью соком. Затем эта сарделька разрезается
вдоль в раскрывается крючками глубокая и широкая
щель, стенки которой образованы желто-розовыми
дольками и шариками жира, а из них вяло набегают,
собираясь в крохотные лужицы, или же брызжут на
маску хирурга тонкие струйки крови. Добавьте к
этому зрелищу звяканье шприцов в кружке с
новокаином и жуткие, невиданные прежде
сверкающие инструменты, запахи спирта, йода и еще
чего-то больничного и, конечно же, обязательную
влажную жару. Все это вы видите и ощущаете
впервые в жизни. Вы готовили себя к этому и
боялись, что не выдержите. И вот все, о чем вы
только догадывались и чего так опасались, у вас
перед глазами. Вам становится плохо, но вы
перебарываете себя и не уходите (перед операцией
я сказал Вите, чтобы он, если почувствует себя
плохо, не вздумал сопротивляться, так как это
бесполезно и он может упасть, а отошел бы в
сторону и сел). Понятно, что вы себя зауважаете, и
это будет вполне справедливо.
Все эти ощущения, очевидно, пережил и
Витя. На этой почве у него, как мнe кажется,
возникла эйфория, и он возжелал действий. Думая,
вероятно, подбодрить пациентку, Шварцман начал
комментировать ей ход операции. Говорил он очень
подробно и обстоятельно. Витина терминология
заставила хирурга поднять на меня глаза и
шепотом спросить: “Из Москвы?” В этот момент
Витя жизнерадостно сообщил своей подопечной:
“Не волнуйтесь, вам уже выпускают кишки”, — мы
как раз перебирали пинцетами кишечник,
разыскивая аппендикс. У женщины гут же наступило
обморочное состояние, хирург кратко и очень
хулительно выразился в адрес московского
доктора, санитарка, чертыхаясь, пошла за
нашатырным спиртом, Витя замолк. Но пассивно
присутствовать он уже не мог и, когда пациентка
пришла в себя, стал гладить ее по голове, не
отрывая глаз от операционного поля. Каким
образом ему удалось стащить с нее косынку и
начать запихивать ее длинные волосы прямо ей в
рот, так что несчастная взмолилась, отплевываясь:
“Доктор, пожалуйста, не надо! — медицине
неизвестно...”
Больше Шварцман на дежурства со мной
не ходил. Причина этого была одна и только одна:
все, что ему нужно было, он увидел и испытал — не
собирался же он становиться хирургом! Много
позже, когда я работал в Обнинске радиологом, он
приезжал ко мне на работу и, как в юности, ходил за
мной “собачонкой”, вынюхивая и расспрашивая.
Результатом этих визитов были долгие и
интересные разговоры на темы ядерной физики,
голографии, радиобиологии, клинической
радиологии, онкологии...
После вуза мы встречались редко,
эпизодически, иногда не виделись годами.
Переписывались приступами: 2-3 письма подряд,
потом — месяцы молчания. При встречах говорили,
говорили. Как правило, разговоры происходили на
прогулках. Витя так и говорил: “Пошли
поговорим”.
Как-то Шварцман приехал ко мне
пообщаться в Обнинск. Было это, кажется, в 71 году.
Стоял теплый сентябрь. Мы пошли гулять. Светлый
среднерусский лес, поле с крупной, сладкой
морковкой, берег Протвы... Витя завел разговор о
лекарственной стимуляции деятельности коры
головного мозга. Он читал об этом и, видимо,
немало. Мое отношение к искусственной,
медикаментозной стимуляции процессов мышления,
памяти, а именно об этом аргументированно вещал
Витя, был резко негативным. Я увлекался восточной
философией, главным образом, ее прикладной
стороной и попробовал перевести разговор на
другие, естественные методы улучшения
интеллектуального здоровья. Но Витя, который
всегда умел прилежно слушать, на этот раз лишь
рассеянно кивал головой и, раздувая пары,
настойчиво шел по нужным ему рельсам. Перевести
стрелку на другой путь было невозможно. “Какие
препараты? Как принимать? Как их достать?” —
красные сигналы семафора загоняли меня в тупик.
Конкретно ответить ему я не мог, так как
профессионально этим разделом не занимался, а
если бы и знал, то все равно бы не сказал, — но
очень горячо и, как мне казалось, убедительно
говорил ему о побочных эффектах и вообще о
вредности подобной стимуляции. Однако
остановить локомотив Шварцмана было невозможно,
и мне ничего не оставалось, как, нехорошо обозвав
его, перевести разговор на запасной путь —
начать говорить на другую тему...
Цель Витиного приезда в Обнинск я
понял чуть позднее.
Блестящий молодой ученый, любимый
ученик Зельдовича, восходящая звезда советской
науки... Казалось бы, какого рожна ему еще надо?
Правда, его не оставили в Москве, несмотря на
заступничество учителя. Но это не было связано с
недостатком знаний Шварцмана, и не об этом сейчас
разговор.
Все дело в том, что у Вити была своя
собственная шкала оценок способностей, своего
места под солнцем физики. И шкала эта была очень
высока. По известной формуле, кажется, И. Кона
Самомнение = Успех / Притязания,
у простого смертного при Витиных
успехах самомнение, или самоуважение, должно
было бы быть достаточно высоким. Но не у
Шварцмана. Его знаменатель (притязания) был очень
велик. А раз так — он постоянно испытывал
неудовлетворенность собой. Составлял тщательно
разработанные планы по самосовершенствованию,
причем, не только в профессиональной области.
Здесь были и музыка, и поэзия, и религии, и этика...
Планы эти были огромны, сроки их выполнения
нереальны, и хотя Витя честно пытался их
осуществить, — справиться с заданным самому себе
уроком ему было не под силу. Планы не выполнялись.
Планы росли... И получался замкнутый круг : чем
больше он работал, тем меньше успевал, тем меньше
становилось самоуважение, тем больше
развивалось недовольство собой...
Разумеется, сказанное — лишь схема.
Причем, схема, не претендующая на отражение
полной картины. Были, конечно, у него тогда и
звездные часы, были и длительные отрицательные
эмоции, никак не связанные с наукой. Но так или
иначе, стремясь увеличить свой интеллектуальный
КПД, Шварцман всерьез (а он все делал всерьез)
заинтересовался лекарственными препаратами.
Все эти соображения, а также мое
отношение и рекомендации, включая питание,
дыхательные упражнения, движение, медитацию, я
написал ему в большом письме. В ответ Витя
разразился двумя письмами с приложением, в
которых благодарил и (впервые я столкнулся с
такой реакцией Шварцмана) со всем соглашался.
Витя ушел.
В юности мы бываем излишне категоричны
к своим близким. И только лишь в зрелости можем
оценить их по гамбургскому счету. В этой шкале я
могу его понять.
Вити нет.
Больно. Очень больно. И безумно жаль. Его счеты были на порядок выше, чем у нас.