В июле 1987 года я
дважды побывал проездом в Черновцах. Оба раза
видел находившегося там в это время Виктора. Он
примчался туда, узнав о том, что Ревекка
Моисеевна попала в больницу с инфарктом. Узнал с
опозданием — поначалу от него скрывали болезнь
матери. Первая из двух встреч была короткой, но
успела оставить у меня ощущение какого-то
неблагополучия в делах самого Вити. Поэтому во
второй свой приезд в Черновцы я позвонил ему уже
с вокзала. Он ответил, что настоятельно просит
меня не приходить — не хочет меня расстраивать
своим плохим состоянием. Поспешив к нему, я
застал Виктора лежащим на диване. Мы не были с ним
близки до этого дня, хотя знакомы были давно и я
испытывал к нему интерес, уважение, приязнь. Но
тут мы стали говорить с ним как самые близкие
люди. Я узнал о многом из того, что мучило его
долгое время — и с чем я столкнулся впервые в
жизни. Плохим было его душевное состояние. Виктор
говорил: “Я приехал сюда, чтобы поддержать маму и
освободить от забот о ней нескольких стариков —
наших друзей. Я планировал бывать у нее в
больнице по три раза в день, готовить и приносить
ей еду, поднимать ее настроение, рассказывать
анекдоты. Что же я делаю вместо этого? По утрам я
не могу заставить себя подняться. Приезжаю в
больницу раз в день — к вечеру. Сижу у нее с
убитым лицом. Она взяла с меня слово, что дома я
буду есть — но и этого я не выполняю”. Виктор
объяснял, что это — болезнь. Па умственной
деятельности она отражается, но не так тяжело.
Поражены эмоциональная и волевая сферы, из-за
этого деформируется этическая сторона личности.
Я не понимал, каким образом человек со сниженным
этическим чувством может так жестоко страдать
из-за только что изложенных им обстоятельств. Он
улыбнулся возражению. Отметил, что я слушаю его
так, как мог бы слушать студент-медик
интересующую его лекцию по психиатрии. Лекция
продолжалась. Принято считать, говорил Виктор.
что я душе человека есть некое ядро — это то,
какой он сам по себе. И есть оболочка,
обусловленная внешними обстоятельствами. На
самом деле самая суть человека меняется,
колеблется, подвержена различным влияниям.
“Если утром я безвольный, а к вечеру волевой;
если зимой я отзывчивый, а летом черствый; если
после таблетки я смелый, а без нее боязливый — то
какой я на самом деле?” Особенно подробно он
рассказывал мне о тяжелой ситуации, которая, по
его словам, сложи лась у него на работе. Маме
становится лучше, он в августе туда поедет — ждут
неотложные дела. Но справиться с ними он не
сможет. Груз невыполненных обязательств давит на
него все сильнее. Выхода нет. Мы долго обсуждали
всевозможные выходы, которые я предлагал на его
рассмотрение — от временного изменения его
служебного статуса или полной передачи
руководства группой другому человеку до
обследования, лечения, отдыха. На его взгляд, все
выходы были плохи, годился бы лишь один выход —
устранить себя от жизни. Элиминировать —
кажется, так он это назвал. Никакой тяги к этому у
него нет, ни малейшей. Но обстоятельства
сложились так, что это было бы правильно. “И для
мамы?” — спросил я. “Это главное, что меня
останавливает”. Отчетливо помню, что эти
рассуждения воспринял как рассуждения, в чем-то
серьезные, в другом — ошибочные, в выводах —
возмутительные. Тревоги не было. Возникло и
переполняло меня теплое чувство к нему, желание
быть ему опорой, облегчать его душевные муки.
Мне нужно было идти в университет. Вика
хотел пойти со мной. Но не мог, уверял он, сделать
над собой усилие и подняться. Я собрался уходить.
И вдруг Виктор лоднялся — легко, только с
какой-то мимолетной детской гримасой. Мы потом
долго ходили вместе. Он без напряжения общался с
людьми, к которым я заходил. Я сделал из всего
этого вывод, что он должен постоянно ставить себя
в положение, когда неловко распускаться — это и
позволит ему избавиться от погружения в
собственное плохое настроение. На этой
оптимистической ноте мы и расстались.
Через несколько дней состоялось мое
третье (и последнее) свидание с ним. Вика приехал
ко мне в Тернополь повидаться с моим братом,
который на сутки заезжал к нам по дороге из Литвы
в Геленджик. Поезд из Черновцов прибывал поздно
вечером. Вика был на подъеме. Он объяснил Боре,
что к вечеру ему лучше; что поездки его
настраивают; и что особенно настраивает его
встреча, ради которой он приехал. Они проговорили
большую часть ночи. Я спал. (Вика как-то пошутил:
“Нам с тобой можно обойтись одной кроватью. Ты
встаешь, когда я только собираюсь лечь спать”).
Брат настойчиво звал Вику с собой; наутро, когда
Вика спал, даже билет ему сумел добыть. Виктор был
уверен, что толку от его пребывания в Черновцах
нет, колебался — и не поехал. Мы с ним проводили
Борю. Тут же на вокзале Вика сказал, что больше
всего на свете хотел бы уехать вместе с ним.
“Но?” — “Но я не мог решиться помешать его
краткому свиданию с семьей”. Я очередной раз
поразился тому, что (гипертрофированные)
моральные причины играют такую решающую роль для
человека с якобы подорванной моралью. И с
совершенно необычным для меня напором стал
нажимать на него, чтобы взамен отъезда в САО
(намеченного на 9 августа, помнится) Вика принял
одно из трех моих предложений. Я мог попытаться
отправить его вслед за Борей в Геленджик.
Определенно мог бы достать ему билет для поездки
в Литву, куда брат должен был вскоре вернуться. Но
самое лучшее — пусть Вика останется у меня на
заметный срок. Я гарантировал ему отдых и
душевный комфорт. Обещал писать под его диктовку
все, что ему понадобится (он жаловался, что
буквально не в состоянии взять в руки авторучку).
Виктор смотрел на меня с нежносстью — и отверг
все предложения. В этот день и вечер мы еще о
многом с ним говорили — о многом, не связанном с
его проблемами. Шварцман сумел даже поговорить с
моей маленькой дочкой — и высказал потом
необычайно важные для меня соображения о ней.
На следующее утро я зашел в его
комнату. Вика лежал без сна, вставать не
торопился. Я обрадовался. “Остаешься?” — “Нет, я
должен ехать. Только ты еще посиди со мной
минутку”. И снова взгляд — нежный, печальный,
по-детски беспомощный и жалобный. “Никак нельзя
остаться?” — “Нет, не могу”. — “Тогда идем”.
Расставаясь с ним в третий раз за этот месяц, я
ощущал его как родного, любимого человека, болел
за него душой, досадовал на его упрямство — но
снова не почувствовал никакой опасности. Было
утро 3 августа. До рокового часа оставалось 24 дня.
Я проводил отпуск в Геленджике. Туда
прибыли телеграммы из САО и Черновиц. Оттуда я
посылал телеграммы брату во многие города Литвы
— не знал, в котором из них он находится. То, что в
беседах с Викой я воспринимал как
рассматриваемую им умозрительную возможность,
как своего рода мысленный эксперимент — было им
реализовано. У меня не было сомнений в том, что до
этого скончалась от болезни Ревекка Моисеевна,
что он решился на свой жестокий эксперимент
только после исчезновения главного
препятствия... Я лихорадочно перебирал
содержание своих бесед с Викой. Осознал, что
он вел их, видя перед собой воронку, которая его
затягивала. Проклинал себя, что не сумел
заставить его остаться в Тернополе. Дал ему
выскользнуть из моих рук. Нет, думал я позднее, он
выскользнул бы в другой раз. Воронка была сильнее
каждого из нас в отдельности и всех вместе.
Место, где жил и погиб Виктор, я впервые
увидел в мае 1988 года. Приехал туда вместе с
братом. В те дни впервые после трагедии смогла
приехать туда и Ревекка Моисеевна... Я
познакомился с Ниной, с друзьями и коллегами
Шварцмана. В каждом человеке я искал и находил то,
что связывало его с Виктором. Все было наполнено
им — горы, ущелье, река, дома, комнаты, книги,
бумаги, фотографии. На семинаре я то и дело слышал
его имя — как инициатора работ, как автора или
соавтора. Возникло желание поселиться там.
Думать, разбираться во всем оставленном Викой.
Пытаться принять участие в работе его группы.
Осуществить это желание не удалось. С тех пор
прошло три года. Мое удивление богатству духа и
души Виктора продолжает расти. Растет и
потребность как можно лучше узнать и понять
этого необыкновенного человека, мыслителя,
ученого. Сборник его статей и стихов,
воспоминаний о нем — это дело, настоятельно
необходимое мне лично. Может быть, так смогут
сказать о себе и другие читатели — если
героические усилия его составителей увенчаются
успехом и сборник выйдет в свет. Мне трудно было
бы квалифицированно судить о большинстве
научных статей Шварцмана. Но об одной из них я не
могу не сказать здесь. Это — “SETI — проблема
науки или культуры в целом”. Эта небольшая и
благоуханная работа — выдающееся явление как
науки, так и культуры. Глубина проникновения в
предмет; чеканная логика; неожиданные ходы мысли;
смелость выводов, как бы спорны они ни были;
подкупающая искренность; возвышенный
поэтический настрой... Во всем, что говорил и
писал Виктор (вплоть до писем!), меня поражали эти
качества; в концентрированном виде они
присутствуют в этой исключительно актуальной и
сегодня статье. Мне кажется, именно о Викторе
Шварцмане написаны прекрасные стихи: