Очень жаль, что
заметки о замечательном, ярком, неординарном
человеке, приходится писать, когда его нет с нами.
Почему мы всегда опаздываем?
С Виктором я познакомился в 1981 году.
Привела его к нам в дом наша близкая
приятельница, предварительно отрекомендовав,
как очень крупного ученого-астрофизика,
необычного человека и нашего земляка, который
живет и работает (бог весть где для меня) на
Северном Кавказе. И вот в моей мастерской
появился человек несколько неуклюжий, довольно
крепкого телосложения (хотя это не очень
бросалось в глаза) с несколько растерянными, или
скорее, застенчивыми с удивительным блеском,
глазами. С чего началось наше общение я уже не
помню. Скорее, с общих фраз. Затем мы смотрели
картины. Для художника показ картин — это особое
состояние, тем более, если оппонент оказывается
восприимчивым к твоим вещам (а это бывает не
всегда). Счастье, если художник и зритель
работают на одной волне и между ними возникает
контакт. Витя оказался на редкость желанным
зрителем. Нужно было видеть, как он преобразился.
Вдруг куда-то делась зажатость, и он стал
по-хорошему волноваться. Я почувствовал, что мы
нашли друг друга. И как показала жизнь, я не
ошибся. Приходит на память первое прощание. Жили
мы тогда (с позволения сказать) в особняке, а на
втором этаже была мастерская. Вышли мы с женой
проводить Виктора до калитки. Довольно долго
прощались, и Витя все не мог успокоиться и
благодарил меня за доставленное удовольствие.
Прошло минут 10-15, и мы слышим, что во дворе овчарка
по кличке Дина бурно реагирует (как ей и положено)
на калитку. Смотрю, а из под калитки видны чьи-то
переминающиеся ноги. Открываю — стоит
растерянный Витя. Спрашиваю: “Вы что-то забыли?”
Он говорит: “Нет, я просто вернулся, чтобы еще раз
Вас поблагодарить, но побоялся собаки.” Это было
для меня так неожиданно, что я не нашелся, что и
сказать. Впоследствии мы встречались в каждый
его приезд в Черновицы, к родителям. Мы
подружились (так и хочется написать навсегда).
Это дало возможность узнать его ближе. Я всегда
ждал его. Для меня было истинным наслаждением
общаться с ним. Он был на редкость участливым
собеседником. Интересовался моими новыми
картинами, настроением, возможностью
плодотворно работать, проникался моими
проблемами. Чувствовалось, что мои проблемы
становились частью его проблем. Вообще надо
сказать, что он обладал удивительным свойством
до конца отдаваться людям, что довольно нечасто
встретишь у очень одаренных людей. Интровертом
Витя не был. Он любил делиться. Делиться знаниями,
советом, друзьями. Любил сводить людей и
радовался, когда “шидох” состоялся. Таким
образом мы стали большими друзьями с его
школьным товарищем Женей Хенкиным. В
модернистской скульптуре есть так называемые
саморазрушающиеся конструкции. Витя был
самосоздающейся скульптурой. Мне кажется, что он
всю свою недолгую жизнь самоотверженно лепил сам
себя. Его волновали мыслимые и немыслимые
аспекты человеческого созидания Он любил и знал
литературу, музыку, живопись, философию. Ему
очень нравились японские трёхстишия. В живописи
ему нравилось многое. Для себя Витя делил
живопись на ту, с которой он хотел бы жить, и на ту,
с которой не мог бы сосуществовать (несмотря на
свое отношение к ней).
Кроме эстетики, для Вити очень важными
были моральные, эстетические, нравственные
принципы. По приезде из Венгрии, где он на
симпозиуме сделал блистательный доклад, его
очень беспокоило отставание советской науки в
области технологической обработки информации,
отсутствие базы для полной отдачи ученого. Хотя с
учеными, как отмечал Витя, у нас все в порядке.
Родители Вити жили недалеко от меня. Он был
“совой” и работал по ночам (видимо, это
профессиональное качество). Он приходил ко мне
около 10 вечера, просил показать несколько
холстов. Как я уже отмечал выше, мне доставляло
настоящее наслаждение показывать ему картины. И
я “заводился”. Но Витя меня останавливал. Он не
мог в больших дозах смотреть мои картины. На него
(по его словам) они очень эмоционально
воздействуют, а ему еще ночь работать. Для
успешной работы ему необходимо был раздражитель
извне. Мои вещи для него являлись таковыми. Он
“заряжался” и как-то поспешно убегал в ночь.
Витя обожал старые Черновцы, где прошло его
детство. Мы любили неспеша гулять и говорили,
говорили, говорили. Касались всевозможных тем —
личных, культурных, философских. И везде Витя
имел свою позицию. Это было не оригинальничание,
а свой Шварцмановский взгляд. В очередной раз
расставаясь, я обнаруживал для себя, что мы в
беседах практически никогда не касаемся научных
тем, которыми занят Витя. Он был очень культурным,
воспитанным человеком, и видимо, считал, что это
не для моих мозгов. Правда, однажды на мой вопрос
о возможном существовании внеземных цивилизаций
(а было это до “расцвета” перестройки, и еще не
было “нашествия пришельцев” на нашу бедную
Землю в таких огромных количествах ) ответил
как-то сдержанно, скорее отрицательно.
В очередной Витин приезд я показал ему
какое-то количество новых работ, которые заметно
отличались от ранее написанных картин. Я все
больше уходил в холстах от визуальной
реальности, которая являлась поводом для
решения моих культурных задач. Для того, чтобы
точнее понять интерес Вити, мне необходимо хотя
бы в нескольких словах остановиться на
проблемах, которые меня волнуют в искусстве. Меня
в искусстве, так или иначе, интересовала
урбанистическая среда, проживание и
взаимоотношения людей в условиях “второй
природы”. Я никогда не писал город с натуры.
Город был скорее фоном для передачи
экзистенционального состояния человека в
искусственных реалиях бытия. Затем я стал
использовать “цитаты” города (типичные для
Черновиц), и визуальное изображение города как бы
перестало существовать. Это дало возможность
перейти на большие форматы (что для меня было
очень важно), использовать символы, играть с
формой, цветом, фактурой, пространством. Вообще
считаю, что чем меньше “правдоподобности” в
искусстве, тем больше Искусства. Витя с большим
вниманием и любопытством отнесся к моим новым
картинам.
В очередной дискуссии мы вышли на его
статью “Поиск внеземных цивилизаций — проблема
астрофизики или культуры в целом?” Статья, в
которой Витя выдвигает гипотезу о возможном
контакте с ВЦ через передачу произведений
искусства, передачу игр (правил игр) возможно
существующим цивилизациям. Я не буду подробно
останавливаться на содержании этой статьи, так
как интересующиеся Витиным научным наследием, я
надеюсь, оценили ее по достоинству. Мне просто
хотелось в 2-3 штрихах очертить круг интересов
Вити Шварцмана как ученого. Виделись мы в
последний раз (как трудно произносить эти слова)
где-то за месяц до трагедии. Он был в жутко
подавленном состоянии и напоминал человека,
загнанного в угол. Связано это было с инфарктом
матери. Невозможно было смотреть, как Витя
мучился, не находил себе места. Он был любящим,
преданным сыном. Витя приходил к нам практически
каждый день. И мы, чем могли, пытались ему помочь,
как-то вывести его из этого состояния. Он никак не
мог принять для себя решение (а это самое
страшное). Забрать маму в САО нельзя было,
оставаться в Черновцах на долгий срок — тоже, так
как связан был работой. Словом, какая-то
безвыходная ситуация. На этом мы и расстались.
Больше я его живым не видел.
На похороны мы поехали (помчались) с
Женей Хенкиным. Я никогда не предполагал, что
поводом для моей поездки в САО станет трагедия.
Витя очень хотел, чтобы я к нему приехал. Вот и
приехал! Я ничего не знал о Витиной болезни. На
прощальном митинге остро ощутил, как тяжело было
Вите, как болела у него душа. Обстоятельства и
болезнь загнали его в тупик, из которого
выбраться он, видимо, уже не смог.
Я часто прохожу мимо окон, где жили его
родители, где по ночам горела настольная лампа, у
которой Витя работал, когда приезжал в Черновцы.
Лампа больше не горит.
Перечитывая настоящие заметки, с
ужасом обнаружил, что через весь текст проходит
был, был, был... С этим невозможно согласиться!