Дорогой Боря,

    Наконец выполняю давно обещанное — записываю то, что помню о Вите Шварцмане. Это письмо я адресую тебе не только потому, что просьба эта исходила от тебя, но и потому, что помню, с какой любовью и почтением (удивительным по отношению к ровеснику) Витя всегда упоминал о тебе: он называл тебя не только лучшим другом, но и в каком-то смысле учителем жизни.
    Вскоре после этих трагических событий мы говорили о нем с моими родителями, и я вспомнила изречение древних: “Любимцы богов умирают молодыми”. Так сказал о гибели 36-летнего ученого, разгадавшего тайну крито-микенского письма, его соавтор. Оглядываясь назад, вижу: Витя был в полном смысле любимцем богов.
    Пытаюсь найти, чем его боги не одарили, и ничего не приходит на ум. Разве что обделили музыкальным слухом. Но несмотря на это, вокруг него, если помнишь, все время собирались компании с участием музыкантов, бардов, был даже молодой композитор. Вообще, создается впечатление, что его квартира в САО была одним из культурных центров в их академгородке — месте, несомненно, не бедном умами и талантами, но не слишком изобильном в отношении благ культуры; сотрудникам приходилось самим заботиться о том, чем занять свой ум в часы досуга. У Вити, насколько могу судить, часто собирались компании, помню музыкальные, поэтические и бардовские вечера; даже приехав в Геленджик, он (как ты наверняка помнишь) немедленно устроил поэтические чтения в вашем геленджикском доме, использовав подручные средства (Марина Р. и я).
    Вообще, он вспоминается как талант, если можно так сказать, пушкинского типа: веселый, легкий, щедрый.
    Не будучи специалистом в области точных наук, предоставляю другим судить о степени его таланта в физике. Могу сказать одно: его рассказы об астрофизике были не только очень занимательны, но и настолько доступно поданы, что понять суть проблемы мог даже самый далекий от науки человек.
    Интересовала его, впрочем, не только своя область, но буквально все. Помню, с каким любопытством он расспрашивал меня о гуманитарных науках и открытиях в той области, которой я занимаюсь (что, впрочем, само по себе неудивительно: мало кого не заинтересуют, такие вещи как, например, древняя история и расшифровка забытых письменностей). И очень радовался, узнавая такие вещи, которых раньше не знал, благодаря чему в спорах попадал пальцем в небо; например, что Иисус и апостолы говорили по-арамейски или что алфавитная система в “свернутом” виде содержится уже в самых древних письменностях.
    Вообще, здесь следует вспомнить об одной черте, которая тогда меня зачастую раздражала, а теперь вспоминается как милая наивность талантливого и деятельного человека: это способность довольно самоуверенно затевать споры о том, в чем оппонент заведомо лучше разбирается. Например, о филологии и древней истории. Вообще, знания в этой области у него, как у большинства интересующихся гуманитарными науками физиков, были бессистемными. Кроме того, он был не свободен от распространенных мнений типа: подумаешь, ваши китаисты! Вот у нас в соседнем отделе сидит один математик, он Китай знает лучше, чем все они (потом, конечно, оказывается, что этот “китаист” не знает ни одного китайского иероглифа, но это в счет не идет). Однако реакция Вити на известное “открытие” группы математиков (резюме: никакой древней истории не существовало, все материальные, письменные и т.д. памятники либо моложе на 15 веков, либо подделаны в средние века и позже, причем “злоумышленники” так замели следы, что до сих пор об этом никто не догадывался) была здравая, в отличие от реакции большинства его коллег. То есть единственно возможная на самом деле реакция: он сразу назвал это бредом (не в обиду будь сказано многочисленным адептам упомянутой теории).
    Возвращаясь к названному свойству Витиного характера, хочу вспомнить замечание одного моего старшего коллеги о другом: “Видите, как вредно быть отличником в провинциальной школе. Все-то он знает, все-то понимает...” Было в нем нечто от подобного “отличника из провинциальной школы”; но теперь, по прошествии лет и событий, мне кажется, что эта черточка только прибавляет в его образ живых красок.
    Что касается интереса Вити к гуманитарным наукам, то особенно он любил и ценил работы С.С. Аверинцева, о котором отзывался с неизменным восхищением. Как-то раз Сергей Сергеевич Аверинцев пришел ко мне по делам (он печатался в нашем сборнике, а кроме того, жил рядом), и тут позвонил приехавший в Москву Витя. Я, конечно, не упустила возможности похвастаться: “Ни за что не догадаешься, кто у меня сейчас сидит!” Узнав, что это Аверинцев, Витя, кажется, чуть не уронил трубку и готов был заплакать от огорчения, что не может немедленно приехать. Страшно жалею теперь, что не успела пригласить Витю на какую-нибудь конференцию, где выступал Сергей Сергеевич; ведь можно было их даже познакомить...
    Один журналист, в прошлом физик, говорил как-то, что знает два типа ученых. Одни полностью замыкаются в науке, уходят в нее с головой, ничего вокруг себя не видят; с ними, кроме их работы, и говорить особенно не о чем, — выдающиеся ученые! Другие интересуются не только своей специальностью, но и всем окружающим: прекрасные спортсмены, по-любительски, но довольно успешно занимаются: живописью или скульптурой, музыкой, литературой, имеют множество друзей, много внимания уделяют семье, но не обходят вниманием и других женщин... Одним словом, казалось бы, растрачивают себя напропалую. И что же? Среди них есть люди, добившиеся не меньшего успеха в науке, чем первые.
    Очевидно, многое зависит от количества жизненных сил в человеке. Так вот, у Вити этих жизненных сил всегда было в избытке (причем, учти, я его знала не в лучший период — он недавно перенес болезнь и все никак не мог до конца оправиться). Рассказывали, что в горнолыжной секции его называли “камикадзе”, потому что он сразу начал выбирать самые крутые и опасные склоны. Помню также несколько рассказов о том, как он водил машину — хоть сейчас вставляй в остросюжетный фильм, — щекотать нервы пресыщенным зрителям... С таким же увлечением и, если можно сказать, азартом он приступал ко всему, чем занимался. Одним словом, это была натура исключительно жизнелюбивая.
    Он мог залюбоваться самой неожиданной вещью. Вспоминаю, у него в квартире проходил очередной вечер при свечах, и одна молодая женщина играла кусочками цветного воска, которые отгибались от горящей свечи. Витя смотрел как завороженный и потом с восхищением описывал: как красиво, цветной, тающий воск, и сквозь тонкую ладонь просвечивает пламя... Несомненно, китайское и японское искусство и поэзия были очень близки ему именно по этому эстетизму и способности видеть красоту мира в незначащей детали. Между прочим, его письма к нам в Москву явственно носили на себе отпечаток этого увлечения японской поэзией: попытки описать пейзаж и настроение двумя-тремя изящными фразами. И попытки, надо сказать, не такие уж неудачные.
    Вообще, его могла обрадовать любая мелочь. Как-то раз я подала ему клубнику на блюдечке со словами: “Несу клубнику Викторию”, что можно понимать и так и сяк. Он как ребенок обрадовался незамысловатому каламбуру.
    Рассказывая о жизненной силе и жизнелюбии, я постепенно подошла к вопросу, которого не обойти, если хочешь вспомнить или представить себе эту индивидуальность во всей полноте: его отношение к женщинам.
    Заметил ли ты, как часто люди говорят и судят о себе “с точностью до наоборот”? Как часто дурак гордится умом, недобрый человек сетует, что все злоупотребляют его добротой и т.п. Нередко я наблюдала, как мужичонка, на которого и смотреть-то особенно не хочется, рассказывает, какой он страшный донжуан и как ни одна женщина не может перед ним устоять. Так вот: Витя, действительно большой любимец женщин (которых вполне можно понять), о сем предмете говорил так: “Знаете, я с детства был очень влюбчив”. Никогда на моей памяти он ничем подобным не хвастался, хотя, повторяю, похвастаться было чем.
    Думаю, что эта черта происходила все от тех же качеств: неистребимого жизнелюбия, чувствительности к красоте и переизбытка жизненных сил (как-то раз одна женщина тронула его за плечо, и я увидела: его как током дернуло от этого прикосновения. Тут ничего не поделаешь: природа). Жена его друга шутила, что его отчество не Фавлович, и Фавнович. Не последнюю роль играло, конечно, то, что такой человек пользовался у женщин исключительным успехом. Трудно было хоть немного им не увлечься.
    Да и только ли женщины любили его? Не знаю, верно ли давнее впечатление, но мне представляется, что он был любимцем не только богов, но и людей. Представляю, какую невосполнимую утрату должны чувствовать его коллеги и соседи по академгородку. Как-то раз мы с подругой голосовали на шоссе, и нас подвез к САО на служебной машине очень вальяжный товарищ, явно кто-то из областного начальства. Узнав, что мы остановились у Шварцмана, он немедленно оживился: “А, у Виктора Павловича!, (облегченный вариант имени-отчества). Ну, как он там, как его здоровье? Что он никак не женится? Вы бы там в Москве подыскали ему кого-нибудь...”. Довольно характерный пример.
    Надо сказать, что он и сам очень доброжелательно относился к людям: говорил о них большей частью хорошо, в худшем случае сдержанно. Последнее, впрочем, бывало редко. Хотя порой он и судил о людях, на мой взгляд, вкривь и вкось, ошибаться предпочитал в хорошую сторону.
    Почему-то вспоминается, как он любил наблюдать за спорами, даже самыми ожесточенными: с интересом, как всегда и во всем, но добро желательно к обоим оппонентам, на чьей бы стороне сам ни был. Пожалуй, к большинству людей он относился с некоторым оттенком снисходительности, как и полагается (тебе, наверно, это словосочетание уже здорово надоело) любимцу богов.
    Вот, пожалуй, более или менее все, что я сейчас могу рассказать о Вите Шварцмане. Как вчера оставленный, встает перед глазами не только он, но и все окружение. Квартира в САО, холостяцкая, но чистая и просторная. Книги, пластинки, рисунки друзей и знакомых. Сами друзья, знакомые и коллеги; вспоминаю, как они испугались, когда он собирался с нами в поход через какой-то невысокий перевал: он же только перенес грипп! Мне, признаться, их опасения казались немного смешными: грипп он перенес полгода назад, перевал совсем пустяковый, высота всего ничего, а они раскудахтались... Теперь это видится как еще одно проявление всеобщей любви к Вите. Наконец, сам пейзаж северокавказских предгорий вокруг академгородка — мягкие зеленые холмы, буковые рощи и зеленоватый Зеленчук среди буколических гладких лужаек. Он очень любил эти места и то, что открывалось перед глазами, стоило только подняться наверх, по дороге от САО к телескопу. Кстати, помню, как один молодой поэт написал по поводу телескопа что-то вроде того, что он смотрит в небо “стеклянным глазом”. Витя обиделся, как за живого человека: “Стеклянным — это некрасиво. Не пиши так, пожалуйста, не обижай наш телескоп”.
    Много моментальных снимков запечатлелось в памяти. Витя смотрит на звезды. Рассказывает о работе телескопа. Слушает музыку или стихи. Делает гимнастику. Спорит. Но, пожалуй, лучше всего закончить вот так:
    Как многие ученые и литераторы, Витя имел обыкновение засиживаться за работой допоздна. Мы, гостившие у него в квартире, из уважения к хозяину, тоже старались не ложиться спать намного раньше, чем он. И когда случалось зачем-нибудь заглянуть к нему в комнату, мы неизменно видели горящую на письменном столе лампу и человека, склонившегося над работой — вот этой картиной я закончу свой короткий рассказ.