Витя Шварцман любил писать письма. Каждое его письмо было наполнено добротой, даже если само по себе касалось лишь каких-то пустяковых дел. Мне кажется, что во всей его сущности именно это качество, в сочетании с некой детскостью и поразительной способностью удивляться и увлекаться, было главным.
    Я знаю, что многие крупные астрофизики исключительно высоко отзывались о его способностях и профессиональном уровне. Мне трудно обсуждать эту тему: я не профессиональный астрофизик.
    Для меня в памяти главное — обаяние его личности, его отношение к людям, к науке, к философии, культуре.
    Впервые мы встретились на школе по внеземным цивилизациям в Буково. Я рассказал там о предбиологической эволюции и проблеме происхождения генетического кода. Витя страшно этим заинтересовался, расспрашивал меня о деталях этой проблемы. И вот именно тогда меня поразило его научное чутье, его подход к нерешенным вопросам науки. Предбиологическая эволюция настолько заинтересовала Витю, что он не раз приглашал меня пожить у него в Буково (и я не раз принимал эти приглашения), поговорить о том, как все-таки живое возникает из неживого. Он стал читать научную литературу по этому вопросу и однажды даже участвовал в школе по молекулярной эволюции. Я пишу об этом лишь потому, что эта, казалось бы, заурядная история очень хорошо свидетельствует о его удивительной “настырности” в науке. В наших разговорах чаще всего звучало слово “а почему?” Он всегда хотел понять все до конца, пользуясь именно своей системой отсчета и понимания чего бы то ни было. Мне кажется, что по природе своей обладая глобальным складом мышления, он не был ни чистым теоретиком, хотя опубликовал классические работы по аккреции, ни экспериментатором, хотя отдал много сил поиску черных дыр в эксперименте МАНИЯ. Он был по своему кругозору и подходу к решению научных проблем естествоиспытателем.
    Идеи, которые он генерировал, зачастую были крайне неожиданные. “А как вы собираетесь исследовать Марс?” — спросил он меня однажды. С моей стороны последовало достаточное занудное изложение будущей программы. “А почему не сбрасывать в атмосферу что-то вроде дымовых шашек, а потом следить как будет вести себя дымовой след? Можно было бы многое узнать о свойствах атмосферы. Или почему бы не сбросить какую-нибудь болванку или бомбу в полярную шапку, а со спутника все это сфотографировать?” Замечу, что эти интересные мысли высказывал человек, не имеющий никакого отношения к планетологии.
    Замечательным было его отношение к науке. Когда я гостил у него в Буково, то одним из первых вопросов был о том, удобно ли мне будет работать в его квартире. Для него работа была столь же необходима и органична, как сон или вода. Для меня, честно говоря, нет. Но, чтобы не обидеть его, я всегда с жаром говорил, что нигде не встречал более комфортабельных условий для творчества.
    Я никогда не видел, чтобы Витя собирал какие-либо застолья и компании. У него были друзья, близкие люди, но я не знал никого из них, за исключением коллег по работе. Складывается впечатление, что он тщательно изучал интересных ему людей. К сожалению, результаты этого исследования он унес с собой. У Вити был ярко выражен неподдельный интерес к человеку, к его способу мышления. Быть может это прозвучит парадоксально, но ему было интересно в человеке все, даже то, что для него лично было в общем-то достаточно безразлично. Так, не раз он допытывался, почему я трачу время на телевизор и спортивные передачи. Готов был сколько угодно времени выслушивать объяснения по этому поводу, хотя телевидение и спорт сами по себе не вызывали у него никакого интереса. Подобного рода препарирование собеседника он всегда проводил с максимальным тактом, добротой и юмором. Я никогда не слышал от него недоброго слова даже в адрес людей, причинявших ему конкретное зло. Я думаю, что именно внутренняя незащищенность от зла сыграла роковую роль в его судьбе.
    Он явно был человеком не нашего времени, в котором глубокая духовность и внутренняя культура неумолимо становятся все более редкими явлениями даже среди интеллигенции.
    Я говорил о совершенно детской Витиной способности удивляться. В этой связи я вспоминаю следующий случай. Я как-то взял у Р.З. Сагдеева шахматный компьютер, который в те времена был новинкой. На самых низких уровнях я без труда его обыгрывал, а на высоком уровне у меня никогда не хватало терпения дождаться ответного хода машины. Когда Витя пришел ко мне, я имел неосторожность показать ему это устройство. Я отчетливо помню, что весь день с абсолютно неослабевающим интересом он наблюдал за самим процессом игры, заставляя меня вновь и вновь двигать по доске фигуры и ждать ответа. “Нет, это просто потрясающе”, — повторял он время от времени, и не мог оторваться от доски до тех пор, пока я довольно бесцеремонно не выключил машину. Я абсолютно уверен, что можно встретить десятки людей с удовольствием играющих с машиной, но подобной реакции на игру я не видел никогда. Точно так же Витя радовался как ребенок, когда обыгрывал меня в шахматы по правилам, придуманным то ли им самим, то ли кем-то другим, когда партнеры могут делать по два хода подряд. Для него всегда были важны вопросы, почему игра увлекает человека, почему и как действует музыка на людей (он прекрасно знал музыку Возрождения), какова роль искусства в жизни людей, что такое настоящая философия. Можно было соглашаться или не соглашаться с его подходами к этим вопросам, но его мысли всегда были неординарными. Он был одним из самых ярких и необычных людей, которых я встречал в своей жизни, и я глубоко уверен, что мне просто повезло, что встретил Виктора.