Почему нет Нобелевской премии
|
|
|
Джордж Цвейг родился в 1937 г. в Москве в еврейской семье. Его отец был
инженером-строителем. Он окончил Мичиганский университет в 1959 году,
получив степень бакалавра по математике, изучив факультативно
многочисленные курсы по физике. Он обучался в аспирантуре Калифорнийского
технологического института (Калтех) по физике частиц под руководством
Ричарда Фейнмана, а позже переключил свое внимание на нейробиологию. Он
провел несколько лет в качестве научного сотрудника Национальной
лаборатории Лос-Аламоса и Массачусетского технологического института. В
2004 году он стал работать в сфере финансовых услуг.
Сразу после защиты диссертации в Калтехе в 1964 году он предложил
существование кварков [1] (независимо от Мюррей Гелл-Манна [2]). Цвейг
назвал их «эйсами», т.е. тузами как четыре игральные карты высшего
достоинства, потому что он предположил, что их также четыре, как четыре
известных в то время лептонов. Как Гелл-Манн, он понял, что свойства
частиц, таких как протоны и нейтроны, можно объяснить, рассматривая их как
триплеты из других частиц – эйсов (Гелл-Манн назвал их кварками) с дробными
барионными и электрическими зарядами. В последующей технической
терминологии кварки Гелл-Манна оказались ближе к токовым кваркам, а эйсы
Цвейга – к конституентным (блоковым) кваркам. В отличие от Гелл-Манна,
Цвейг с самого начала был склонен рассматривать эйсы-кварки только как
физически реальные частицы. Как отметил астрофизик Джон Гриббин, Гелл-Манн
заслуженно получил Нобелевскую премию по физике в 1969 году за его общий
вклад и открытия, связанные с классификацией элементарных частиц и их
взаимодействий. В то время, теория кварков ещё не была полностью принята, и
поэтому не была упомянута. В более поздние годы, когда кварковая теория
утвердилась в качестве стандартной модели физики элементарных частиц,
Нобелевский Комитет, вероятно, почувствовал, что он не может признать
Цвейга как ученого, который впервые изложил кварковую теорию в деталях, и
предположил, что кварки могли быть реальными частицами, без признания снова
в качестве лауреата и Гелл-Манна (Ричард Фейнман в 1977 г. номинировал
Гелл-Манна и Цвейга на Нобелевскую премию). Независимо от причины, несмотря
на выдающуюся работу Цвейга, занявшую центральное место в современной
теоретической физике, он так и не был удостоен Нобелевской премии.
Цвейг позже обратился к нейробиологии, и изучал преобразование звука в
нервные импульсы в улитке человеческого уха. В 1975 году, изучая ухо, он
открыл непрерывное вейвлет-преобразование (вейвлет-преобразование переводит
сигнал из временнòго представления в частотно-временнòе).
В 1981 году, Цвейг получил стипендию Макартура (награда, которая ежегодно
предоставляется фондом Джона и Кэтрин Макартур гражданам или резидентам
США, работающим в любой отрасли и «демонстрирующим исключительные
достижения и потенциал для долгой и плодотворной творческой работы».
Возрастные ограничения не устанавливаются. Иногда награду называют «грантом
для гениев». Текущая сумма премии составляет 500 000 долларов, которые
выплачиваются поквартально в течение пяти лет. Номинирование на стипендию
осуществляется комитетом фонда анонимно).
В 1996 году, Цвейг был избран в Национальную Академию наук США.
В 2003 г. Цвейг стал работать в частной инвестиционной фирме Renaissance Technologies (Лонг-Айленд,
Нью-Йорк), основанной в 1982 г. американским математиком, академиком,
трейдером и меценатом Джеймсом Харрисом Саймонсом и управляющей капиталом в
более чем 30 млрд. долларов. Он покинул фирму в 2010 году.
После того, как его четырехлетнее соглашение с Renaissance Technologies о конфиденциальности истекло, 78-летний Цвейг вернулся
на Уолл-стрит и основал страховой фонд Signition с двумя младшими
партнерами. Они надеялись развернуть свою деятельность в 2015 году.
Цитируются слова Цвейга: «Жизнь может быть очень скучной без работы».
В 2015 г. Цвейг получил Премию Дж. Сакураи в области теоретической физики
частиц, присуждаемую Американским Физическим Обществом в ходе своей
ежегодной «апрельской встречи», и отмечающей выдающиеся достижения в теории
элементарных частиц. Приз считается одним из самых престижных в области
физики. Формулировка: Присуждена Джорджу Цвейгу «За его независимое
предложение о том, что адроны состоят из дробно заряженных фундаментальных
частиц, называемых кварками или эйсами, и за развитие революционных
последствий этого для масс адронов и их свойств».
References
- 1. G. Zweig. CERN Reports, number 8182/Th401 (1964) 24p.
- 2. M. Gell-Mann. Phys. Lett. 8 (1964) 214.
Из книги Джона и Мэри Гриббин
«Richard Feynman. A life in science»
В 1961 году Гелл-Манн и израильский физик
Юваль Нееман (который тогда
работал в Лондонском университете в Англии) независимо друг от друга нашли
способ расположения адронов в соответствии с их свойствами (массой, зарядом
и т. д.) в виде модели, которую Гелл-Манн окрестил «восьмеричным путем»,
потому что частицы в ней объединялись в октеты. Этот подход очень сильно
напоминал принцип, по которому еще в 1860-х годах Дмитрий Менделеев
объединил химические элементы в систему, которую мы теперь называем
периодической таблицей. Таблица химических элементов Менделеева работала
при условии наличия в ней нескольких пробелов, соответствовавших еще
неоткрытым элементам. Восьмеричный путь тоже мог быть составлен только при
наличии в некоторых октетах пробелов, соответствующих еще неоткрытым
частицам. И точно так же, как оказался прав Менделеев (когда новые
химические элементы были найдены, они обладали именно такими свойствами,
которые позволяли поместить их в пустые места таблицы), свою победу
отпраздновали и Гелл-Манн с Нееманом, когда обнаруженные новые частицы
проявили свойства, позволившие поместить их именно в те места, которые в
новой классификации до той поры оставались пустыми. За эту и еще одну
работу по классификации элементарных частиц в 1969 году Гелл-Манн получил
Нобелевскую премию по физике; как ни удивительно, но Нобелевский комитет
почему-то никак не отметил Неемана.
Порядок химических элементов в периодической таблице объясняется, конечно
же, неделимостью атомов. Свойства атомов определяются количеством и
природой частиц, из которых они образованы: электронов, протонов и
нейтронов. Поэтому совершенно естественно было предположить, что порядок в
классификации восьмеричного пути можно было бы объяснить, если бы адроны
тоже представляли собой различные сочетания нескольких действительно
элементарных частиц. Однако физики настолько привыкли считать, например,
протоны и нейтроны неделимыми и элементарными, что прошло немало времени,
прежде чем в их умах смогла прижиться мысль о том, что они вполне могут
оказаться сложными. И следующий великий вклад Фейнмана в физику заключается
именно в том, что он сделал эту концепцию (сложной природы протонов,
нейтронов и прочих барионов) приемлемой. Однако Фейнман вступил на эту
стезю не первым, так как в начале 1960-х он заканчивал свою работу по
гравитации и все больше времени тратил на лекции для студентов.
Первые шаги к представлению о более глубоком уровне частиц в адронах
сделали в 1962 году Нееман (который тогда работал в Израильском комитете по
атомной энергии) и его коллега Хаим Гольдберг-Офир. Они написали статью о
том, что, возможно, каждый барион состоит из трех еще более фундаментальных
частиц, и отправили ее в журнал Il Nuovo Cimento, где ее чуть не
потеряли, но потом отыскали и опубликовали в январе 1963 года. Статья
привлекла мало внимания, частично потому, что сам восьмеричный путь еще не
стал общепринятым, а частично потому, что, как признал сам Нееман, «она
оказалась достаточно поверхностной. Авторы проработали теорию с
математической точки зрения, начав с восьмеричного пути, но так и не
решили, считать ли элементарные составляющие реальными частицами или
абстрактными полями, которые не материализуются в частицы» [3].
Таких проблем не было лишь у одного человека — Джорджа Цвейга, аспиранта
Калтеха. Цвейг родился в 1937 году в Москве, но еще ребенком переехал в
Соединенные Штаты и в 1959 году получил степень бакалавра по математике в
Мичиганском университете. Свою карьеру исследователя он начал в Калтехе,
выбрав профилирующей областью экспериментальную физику частиц, но,
промучившись три года с одним неподдающимся проведению экспериментом на
ускорителе, называемом беватроном, он решил, что эксперименты не для него и
перешел в теоретическую физику, попав под номинальное руководство Ричарда
Фейнмана, но в действительности работая, в основном, самостоятельно. Цвейг
был мгновенно покорен красотой и простотой восьмеричного пути и быстро
понял, что модель, образованную октетами, можно было бы объяснить, если бы
мезоны и барионы состояли из пар и триплетов элементарных объектов, которые
он назвал «тузами». С самого начала Цвейг считал их реальными частицами, а
не «абстрактными полями», и его ничуть не смутил тот факт, что для действия
подобной схемы каждый из его «тузов» должен был иметь заряд, составляющий
некоторую долю заряда электрона: 2/3 или 1/3, если заряд электрона принять
за 1.
Хотя Цвейг и описал свои идеи в научных работах, они вызвали такую яростную
критику, что в первоначальном виде его статьи так и не были опубликованы. В
1963 году во время короткого пребывания в ЦЕРНе Цвейг подготовил две
статьи, которые ходили из рук в руки в виде «препринтов», но позднее он
вспоминал [4]:
« Опубликовать отчет о работе в ЦЕРНе в желаемом мной виде было настолько сложно, что я, в конце концов, оставил все попытки. Когда физический факультет ведущего университета рассматривал возможность принять меня на работу, один из самых уважаемых представителей теоретической физики не позволил сделать этого, заявив на общем собрании преподавателей факультета, что модель тузов — это работа «шарлатана» ».
Как будто всего этого было мало, очень скоро работа Цвейга оказалась в тени труда Гелл-Манна, который совершенно независимо развивал ту же идею в Калтехе. Однако Гелл-Манн вел себя куда более осторожно и прокладывал тропинку точно посередине между уверенностью Цвейга в реальности тузов и отказом Неемана и Гольдберга-Офира от «фундаментальных составляющих» как от «абстрактных полей». Как и Цвейг, Гелл-Манн дал своим элементарным объектам имя («кварки»); но, в отличие от израильтян, он выразил возможность в их реальности. В статье, опубликованной в 1964 году в Physics Letters, Гелл-Манн написал:
« Забавно думать о том, как повели бы себя кварки, будь они физическими частицами с конечной массой (а не чисто математическими объектами, коими они являлись бы в пределе бесконечной массы) … поиск стабильных кварков с зарядом -1/3 или +2/3 и/или стабильных дикварков с зарядом -2/3, +1/3 или +4/3 на ускорителях, создающих максимально высокую энергию, помог бы нам окончательно убедиться в несуществовании реальных кварков! »[5]
Это поразительно непрямой путь введения в физику великой новой идеи; о его
выборе Гелл-Манн будет жалеть всю жизнь. Оглядываясь назад, можно лишь
сожалеть о том, что Цвейг находился не в Калтехе, когда развивал свою
теорию тузов. Окажись он в Пасадене, ему, быть может, предоставился бы шанс
обсудить эту идею с Фейнманом, а руководство Калтеха почти наверняка
настояло бы на совместной публикации с Гелл-Манном, как в том случае, когда
Фейнман с Гелл-Манном были вынуждены заключить плодотворный, хоть и
недолгий союз, работая над слабым взаимодействием. Совместная работа
Гелл-Манна и Цвейга, менее осторожная, чем статья Гелл-Манна, но не
вызывающая пренебрежение, которое вызвали препринты Цвейга, и, помимо
этого, одобренная Фейнманом, вполне могла бы вызвать гораздо больший
интерес в 1964 году, чем это удалось каждому из них в отдельности.
Но обо всем этом можно лишь мечтать. В действительности прошло много
времени, прежде чем физики убедились, что внутри адронов что-то происходит.
Когда же физики убедились в реальности этих объектов внутри барионов, их
назвали именем, которое придумал Гелл-Манн, а не Цвейг. Согласно самому
Гелл-Манну [6], он выбрал такое название просто как бессмысленное слово,
пришедшее ему на ум, и только позже осознал его связь с отрывком из
книги Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану», где говорится о «трех кварках
для мистера Марка». Однако до этого Гелл-Манн несколько раз перечитывал
«Поминки по Финнегану», поэтому подобная ассоциация вполне могла
запечатлеться в его подсознании.
Важность всей этой путаницы состоит в том, что именно так дела обстояли с
середины до конца 1960-х − полный хаос. Большинство ученых считало
кварковую модель безумием; даже Гелл-Манн был, в лучшем случае, уверен в
ней лишь наполовину, а единственный человек, который прикладывал все силы,
чтобы протолкнуть ее, в результате своих усилий испортил себе все
перспективы дальнейшей карьеры. Гелл-Манн продолжал развивать свою идею (с
меньшими ограничениями), но, поскольку эксперименты, проводящиеся на
ускорителях высоких энергий, так и не выявили никаких свидетельств
существования свободных частиц с дробным зарядом, многим физикам крайне
сложно было поверить в реальность кварков.
К тому моменту карьера Гелл-Манна как оригинального мыслителя подходила к
концу. Он родился в 1929 году, выполнил свою лучшую работу примерно между
1954 и 1964 гг (в возрасте между 25 и 35 годами), в 1967 году был назначен
профессором теоретической физики фонда Р. А. Милликена в Калтехе, а в 1969
году получил Нобелевскую премию, после чего успокоился, превратившись в
старого мудрого представителя научного сообщества; но после сорока лет в
фундаментальную физику он сделал лишь несколько относительно небольших
вкладов. Такая жизнь весьма похожа на жизнь обычного гения, поэтому
совершенно естественно было бы ожидать, что следующий шаг вперед сделает
представитель более молодого поколения, вроде Цвейга. В действительности же
его сделал человек, который был на 11 лет старше Гелл-Манна и которому
недавно исполнилось 50 лет (автор книги имеет ввиду Р. Фейнмана с его концепцией партонов
/пояснение Капитонова/
).
Лучшим знаком того, как мало физики верили в кварковую модель, является то,
что в 1969 году, когда Гелл-Манну присудили Нобелевскую премию, в списке
его заслуг достаточно многозначительно отсутствовало упоминание об этой
модели; вместо этого говорилось о его ранней работе по классификации
элементарных частиц и их взаимодействий, другими словами, премию он получил
за восьмеричный путь и теорию слабого взаимодействия [7].
Примечания:
- Юваль Нееман и Йорам Кирш The Particle Hunters (В поисках частиц) (Cambridge University Press, 1986).
- См. обсуждение в книге Джона Гриббина In Search of the Big Bang (В поисках большого взрыва) (Bantam, London, 1986).
- См. примечание 3.
- Мюррей Гелл-Манн The Quark and the Jaguar (Кварк и ягуар) (Little, Brown, Нью-Йорк, 1994).
- Это значит, что еще никто не получал Нобелевскую премию за предсказание существования кварков, несмотря на то, что Джером Фридман, Генри Кендалл и Ричард Тейлор разделили премию 1990 года за экспериментальное подтверждение существования кварков! Сам Фейнман, по крайней мере, однажды номинировал Гелл-Манна и Цвейга; то же делали и другие физики в 1990-е годы; у Нобелевского комитета пока есть время исправить свою оплошность.
Интервью с Джорджем Цвейгом
by Panos Charitos (2013, ЦЕРН)
"Искусство это не просто подражание Природе.
Искусство это творение.
Искусство создает мир.
Для Искусства Природа − туманность
и настоящий вызов
создать свои звезды".
G . Seferis , 1926
(Йоргос Сеферис – крупнейший поэт в современной греческой литературе)
Ранее этой осенью, Джордж Цвейг, отец Эйсов, посетил ЦЕРН, чтобы дать
Коллоквиум под названием «Блоковые кварки; начало конца». Такое загадочное
название как Эйсы (тузы), которых всего четыре в колоде карт, но только три
в его ЦЕРНовсоком сообщении (CERN Reports), Цвейг ввёл в начале 1964 г.,
работая в качестве визитёра в Теоретической Группе в ЦЕРНе. Подробнее об
этом ниже.
После его работы в области физики частиц высокой энергии, работы, которая в
конечном итоге привела к кварк-партонной модели, Цвейг обратился к
совершенно другой области, к нейробиологии, впервые
выполнив эксперименты, чтобы понять, как звук отображается в слуховой коре
кошки, а затем перешел к более разрешимой проблеме описания механизма в
слуховой улитке. Он хотел работать в той сфере, где он не был бы непонятым.
Джордж Цвейг, кажется, представляет собой идеал человека эпохи Возрождения;
ведь он вырос в культурно стимулирующей среде, сталкиваясь, еще совсем
молодым, с большими вопросами, которые были подняты в процессе структурных
преобразований и научных открытий, которые ознаменовали вторую половину
20-го века. В беседе с Джорджем Вы можете легко перейти от новой физики
частиц к фрескам в часовне 15-го века в Сиенне или открытым вопросам в
богословии. У Джорджа Цвейга много интересных историй, начиная со времени
его пребывания в Калифорнийском технологическом институте (Калтех) вплоть
до своей недавней работы в финансовом секторе. В то же время Вы заметите
его волнение, когда он узнает какие-то новые вещи, продолжая задавать
вопросы об установках здесь в ЦЕРНе и о том, как проводятся современные
эксперименты, какие разработаны технологии и какие физические вопросы в
повестке дня. Что меня поразило больше всего в Джордже это его способность
быть хорошим слушателем; он внимательно слушает говорящего и дает некоторое
время для размышлений, прежде чем я вернусь к его ответу. Я чувствую, что
Джордж — поэт в первоначальном значении этого слова, художник, который
принимает вызов и был бы счастлив увидеть, как звезда рождается из облака.
Я хотел бы поблагодарить его за интервью и теплую встречу. Кроме того, я хотел бы поблагодарить Sonia Cabana, Despina Hatzifotiadou и Antonis Papanestis, а также секретариаты коллабораций ALICE и LHCb за организацию нашего посещения этих двух экспериментов.
PC : Расскажите о Вашем происхождении
GZ : Я родился в Москве в 1937 году. Мои родители переехали в СССР из Германии в начале 1933 года, после того, как Гитлер стал канцлером. Мой отец был инженером-строителем. Это была середина Великой Депрессии, но ему удалось получить пятилетний контракт с российским правительством, чтобы помочь ему подготовиться к войне с Германией, которая по его мнению была неизбежной. Когда его контракт истек, мы переехали в Вену в надежде убедить родителей моего отца уехать из Европы в Америку. Вскоре после Аншлюса, когда Гитлер вошел в Вену в марте 1938 года, мой отец, мать и я переехали в Соединенные Штаты, поселившись в Детройте. Мы смогли попасть в США только после личного вмешательства двух сенаторов от штата Мичиган, Ванденберга и Брауна. Несмотря на их усилия, Госдеп США не пустил родителей моего отца, и они были отправлены пароходом в Ригу (Латвия) 26 января 1942 года с тюремными номерами 869 и 870, где они были убиты нацистами.
PC : Мне очень жаль … Расскажете о первой степени по физике
GZ : Нет, она была по математике, но будучи студентом я проходил много курсов по физике.
PC : П очему Вы не думали стать инженером? Разве это был не более безопасный карьерный шаг?
GZ
: Нет, понятие «безопасный карьерный шаг» просто не существует в моей
семье. Если вы хотите безопасности, не рождайтесь. Семья моей матери,
которая жила в Польше, потеряла всё дважды, один раз в 1-й мировой войне,
когда она бежала на Запад, и один раз во 2-й мировой войне, когда она
бежала на Восток. Я осознал, что все, что у вас есть ценного — в вашей
голове, и вы должны использовать это, чтобы жить согласно принципам.
Выжить, не заботясь о «безопасном карьерном шаге?» Это не способ думать.
Мой отец вырос в Вене, и в детстве был свидетелем разрушения
Австро-Венгерской Империи. После Первой Мировой Войны только чинуши
остались, править было нечем. Его поколение хотело создать новое общество,
чтобы заменить то, которое только что рухнуло. Он присоединился к группе
идеалистов, которые планировал оставить Антисемитскую Европу, чтобы уехать
в Палестину. Он хотел стать врачом, но так как его друзья решили, что
врачей было достаточно, ему предложили стать инженером.
Позвольте мне рассказать вам небольшую историю, которая дает представление
о его характере и способностях. Однажды днем, когда я помогал ему наводить
порядок в документах в его столе, я нашел его диплом об образовании в
области строительной техники из технического университета Вены. Далее я
нашел второй диплом, по сути, с той же датой окончания, но по истории
искусства из Университета Вены. Он одновременно учился в двух колледжах и
никогда не говорил мне об этом. Когда я спросил его, почему он
специализировался в этих двух разных темах в двух разных учебных заведениях
в одно и то же время, он отметил, что другие выбрали профессию для него, но
он был заинтересован в истории искусства.
Он спроектировал много военных заводов в СССР и США, в том числе один для
производства бомбардировщика Б-24, длина конвейера которого была более
одной мили, и на котором изготовлялся один бомбардировщик в час.
Я со временем и стал инженером-электриком, по крайней мере, на некоторое
время, разрабатывая алгоритмы в начале 1970-х годов для стимулирования
многоэлектродной улиточной импланты, и в начале 1980-х годов для охоты на
подводные лодки. Оба алгоритма создавались на основе информации о том, как
ушная улитка обрабатывает звук. Эта проблема больше всего интересовала меня
в тот момент.
PC : Вы чувствовали себя комфортно в области физики и математики?
GZ
: Я чувствовал себя более комфортно в физике. Математике в США учили в
очень формальной манере. Я выучил алгебру у замечательного алгебраиста,
Джека Маклафлина, но в качестве учебника мы использовали двухтомник
Джекобсона: «Лекции по общей алгебре». В этом учебнике было так много
определений и результатов, что нельзя было понять, как мистер Джекобсон на
самом деле думал. Процесс был скрыт, были представлены только полированные
доказательства. Позже в аспирантуре я узнал некоторые книги русских
математиков, и я чувствовал себя как дома с их стилем. Например, книга
Виленкина по «Специальным функциям и теории представлений групп» была
настоящей жемчужиной, которую было интересно читать, и которая была полезна
при использовании алгебр Ли для классификации частиц. Книги Гельфанда и
Колмогорова были также доходчивы и интересны.
Там было что-то о математике, что я нашел полезным, но было и
разочаровывающее. Будучи студентом, я проходил курс по основам математики,
где обсуждалась проблема установления последовательности набора аксиом.
Другими словами: «если у вас есть аксиоматическая система, как узнать, что
все аксиомы, кроме одной, не могут быть использованы, чтобы доказать, что
эта другая аксиома ложна?» Решение моего профессора было найти физическую
систему, в которой неопределенные объекты аксиоматической системы могут
быть поставлены в однозначное соответствие с объектами физической системы.
Если аксиомы, интерпретируемые таким образом, были истинными утверждениями
о физической системе, то, поскольку существует такая физическая система,
соответствующая аксиоматическая система должна быть непротиворечивой.
Что? Красивая математики на милость нашего грязного физического мира!
Конечно глубже, математика — это создание разума, и понимание её основ
должно быть связано со свойствами ума, и свойствами физического мира, но
наивному студенту этого мало, чтобы узнать, что Деда Мороза не существует.
Это откровение никак не повлияло на мое решение уйти из математики, но оно
сделало очевидным, что в некоторых отношениях физика на первом месте. Если
математика была более красивой, физика была более интересной. Она имела
дело с тем, что существует или может существовать и может быть понято.
Будь то математика или физика, всё, что я хотел в изначальный смысле, был
способ понять мир, чтобы защитить себя. Я узнал, что евреи в Европе,
которые не видели, что мир был против них, или в лучшем случае были
равнодушными, погибли. Мамин отец был примером того, кто видел реальность;
на рубеже двадцатого века, он основал кибуц Рамат-Ишай в Палестине, и те,
кто последовали за ним, сохранились. Узнав об этом, рациональным маршрутом
для меня, возможно, было стать историком или политологом, но я был
исключением и пошёл по пути, который считал более вразумительным.
PC : Как Вы решили работать в области Физики Высоких Энергий?
GZ : Я хотел быть физиком-теоретиком, но не знал, достаточно ли я умен. Ведь меня окружали умные люди, я имею в виду действительно умных людей, таких как Ричард Фейнман и Мюррей Гелл-Манн. Это были тяжеловесы. Моими сверстниками, аспирантами-теоретиками были Hung Cheng, Sidney Coleman, Roger Dashen, Jim Hartle, и Ken Wilson, если назвать нескольких. Они все замечательные по-разному. Почему я должен был сократить этот список? Я был двоякого мнения. Я не думал, что я мог бы сделать это, но когда пытался, я испытывал огромное чувство умиротворения и удовлетворенности, как ребенок потерявший свои игрушки. Если же я находил что то, что было для меня новым, то я приходил в большое возбуждение. Это еще и сейчас так, но у меня гораздо меньше беспокойства. Оно уже не так сильно во мне.
PC : Разве Вы не боялись идти в теорию?
GZ
: Я всегда мог вернуться к экспериментальной физике, если бы я не смог
стать теоретиком. В детстве я любил работать руками. Я строил катушки
Тесла, бомбы, и ракеты, открывая путем проб и ошибок ракетное топливо из
цинковой пыли, смешанной с серой. В начальной школе я был зачислен в
программу «промышленного искусства», а не в «подготовительную программу
колледжа». Я не любил школу, часто отсутствовал, и вначале получал плохие
оценки. Когда мои оценки улучшились, и я спросил в начале 7-го класса, если
я хочу переключиться на подготовительную программу колледжа, в чем будет
разница, то сказали, что я мог бы взять обществоведение, а не мастерские.
Токарные и фрезерные станки показались более интересными, чем уроки
граждановедения, поэтому я решил не переключаться. Я даже выбрал научиться,
как настроить печатную машинку вместо того, чтобы учиться печатать на ней;
об этом выборе, в конце концов, я пожалел. В колледже я выполнил опыт
Милликена с каплями масла, но также нашёл способ использовать Броуновское
движение для точного измерения числа Авогадро, так как заряд электрона был
более известен.
В аспирантуре мои практические знания были проверены на экзамене,
организованном в центре Лос-Анджелеса. Мне показали картину ситуации, где
необходим некий инструмент, а затем вторую картину с несколькими
инструментами. Мне пришлось выбирать наиболее подходящий инструмент.
Например, на первой картинке может быть мокрая грязь на линолеумном полу, а
на второй — различные типы швабр, щеток и веников. Было много пар картинок.
У меня есть два воспоминания об этом дне – первое, как я стою голым в
огромной комнате с несколькими сотнями других ждущих медосмотра, и второе –
как я получаю известие от очень удивлённого экзаменатора о том, что у меня
идеальный результат теста (у меня не было идеального SAT-теста
(академического стандартизованного теста для приёма в высшие учебные
заведения в США) в отличие от обоих моих кузенов. Я имею в виду школьное
образование). Поскольку я был зарегистрирован в проекте от бедного района
Детройта, где было много менее удачливых участников, то было получено
письмо от Карл Андерсона, заведующего кафедрой физики в Калифорнийском
технологическом институте, о том, что моя кандидатура им поддержана.
Я не знал, в какой ветви теоретической физики специализироваться. После
моего первого года в Калтехе, ища работу на лето, я спросил у Х. П.
Робертсона, великого старца общей теории относительности, над чем бы я мог
работать. Он заявил, что общая теория относительности мертва, но если я
настаиваю, то я мог бы прочитать новую книгу Синга, а затем вернуться,
чтобы поговорить с ним об этом.
Потом я пошел к Бобу Кристи, моему учителю по квантовой механике, чтобы
попросить какую-нибудь проблему. Он брезгливо ответил: «Ты ничего не
знаешь. Почему бы тебе не пойти на Синхротрон и не познакомиться с
экспериментальной физикой. Если ты стал теоретиком, ты найдешь это
полезным. Позже у тебя не будет на это времени» [1].
PC : Что Вы сделали?
GZ
: Я пошел на Синхротрон, где Элвин Tollestrup проверял свою быструю
электронику, которая должна была использоваться для изучения нелептонных
K-распадов на Беватроне в Беркли. Я подумал, что я мог бы использовать тот
же пучок для другой цели, и предложил искать нарушение временнòй симметрии
в лептонном K-распаде, дополняя эксперимент Элвина. Если μ в распаде
K+ → μ+ + π0 + νμ поляризовано вне плоскости распада, то
симметрия нарушается.
Нарушение четности было обнаружено только за четыре года до этого, и никто
не искал нарушение временòй симметрии. Я надеялась на большой эффект, того
же масштаба, что был выявлен в нарушении чётности. Измерение поляризации μ
должно было быть моей диссертацией. Идея использовать предложения из других
физических школ для экспериментов на Беватроне была новой, и мы имели
только 21 последовательных полудня машинного времени. После двух лет
проектирования пучка, здания, оборудования и проведения эксперимента,
предварительное сканирование фотографий с искровой камеры показало
отсутствие какого-либо эффекта.
PC : Этот результат повлиял на Ваше решение работать в теории?
GZ
: Абсолютно! Что делать? Тратить еще два утомительных года определения
ошибок и оценок границ, или выбрать теоретическую проблему и попытаться
решить ее. Измученный и в сомнениях я бежал на Чичен-Ицу (полуостров
Юкатан), где в те дни были изолированные и заброшенные руины Майя. По
возвращении я перешел к теории.
Однако, обучение, полученное мной при работе на эксперимент с первыми
искровыми камерами, которые Рикардо Гомес строил в Калтехе, и
проектировании пучка K-мезонов с Элвином, было бесцененным. Я работал с
компьютерными программами для отслеживания фазового пространства частиц в
пучке K-мезонов; Элвин чертил треки и планировал расположение проволочек. Я
видел, как эти двое думают, и действуют в самых сложных условиях. Элвин был
замечательным экспериментатором, который так и не получил признания,
которое он заслужил. Он создал первый в мире сверхпроводящий магнит в
Фермилабе, и они работали! Дизайн в Брукхейвене был катастрофически
неудачным. Участие в эксперименте также позволило мне судить о правдивости
других экспериментов, что было абсолютно необходимо для проблемы, которую я
собирался решить.
К счастью, это только мне потребовалось два года, чтобы выучить эти уроки.
В «добрые старые времена», время было даже еще короче.
Карл Андерсон
рассказал мне, на что была похожа жизнь после того как он получил
докторскую степень, работая у
Милликена в 1930 году.
Дирак предположил
существование партнера электрона — его античастицы, и Карл хотел найти её
путём конвертирования γ-квантов, найденных в дебрях космических лучей, в
то, что мы сейчас называем электрон-позитронные пары. Ему нужно было
получить большой магнит, и построить камеру Вильсона (cloud chamber) со
свинцовой пластиной и фотокамерой. Когда он спрашивал у Милликена деньги,
Милликен лез в карман и давал ему какие-то. Карл шёл в пару мелочных лавок
для снабжения и затем приступал к работе. Когда магнит, камера Вильсона, и
фотокамера были готовы, Карл положил их вместе с едой и спальным мешком в
свой старый «Форд» модели Т, и погнал вверх по грунтовой дороге
обсерватории Маунт Вилсон в горах Сан-Габриэль за Пасаденой. Карл был на
пути к своему открытию позитрона.
PC : Что Вы чувствовали, когда этот эксперимент закончился?
GZ : Ужас и дезориентацию. После двух бешеных лет строительства и испытаний оборудования, однажды утром, неожиданно, приходит мостовой кран и, громыхая, рушит все. Время для следующего эксперимента! Я выбрал это сам. Другие хотели только ответы на абстрактные вопросы, но искровые камеры, сцинтилляторы, счетчики, кабели и бетонные блоки, которые защищали нас, были встроены в мое существо, и теперь они разрушены.
PC : Царила ли среди вас атмосфера разочарования и чувства, что мы потерялись навсегда в зоопарке частиц?
GZ : Не у всех! Это было очень увлекательно. Я помню, как ждал с огромным нетерпением каждый том Physical Review Letters. С другой стороны, Уиллис Лэмб, в первом абзаце своей Нобелевской лекции 1955 г., шутил, что он «слышал, как было сказано, что каждый, нашедший новую элементарную частицу, использовал это, чтобы быть награжденным Нобелевской премией, но теперь каждое такое открытие должно наказываться штрафом в 10,000 долларов». Это говорил представитель старшего поколения.
PC : Как вы, наконец, начали работать для получения докторской степени ( PhD ) в области теоретической физики?
GZ
: Мне нужен был научный руководитель, но большого выбора не было. Фред
Zachariasen не любил студентов. Стив Фраучи был доступным, но работал по
принципу помогай себе сам. Фейнман не брал учеников. На самом деле, позже я
узнал, что Фейнман настаивал на выполнении двух условий перед тем как
перейти в Калтех из Корнельского университета: чтобы ему разрешили взять
академический отпуск в Рио, поскольку этот отпуск ему должны были дать в
Корнельском университете, и что он не обязан будет контролировать написание
диссертаций аспирантами.
Но вот у Мюррея Гелл-Манна было много учеников, и ученики у него быстро
заканчивали, так что Мюррей был естественным выбором. Элвин предложил мне
рассказать Мюррею о его (Элвина) эксперименте, и я видел Мюррея несколько
раз, чтобы обсудить распад K-мезона. Поэтому после возвращения из Мексики я
спросил Мюррея, станет ли он моим научным руководителем. Он сказал: «Нет!»
Он уезжал в отпуск, но сказал, что «будет говорить с Диком». Диком был
Ричард Фейнман. Я только начал посещать гравитационный курс Фейнмана, так
что он мог знать мое лицо, но не более того.
Примерно через неделю я очень смущенным спросил Фейнмана, станет ли он моим
научным руководителем. Он ответил: «Мюррей говорит, что ты в порядке, так
что ты и должен быть в порядке». Каждый четверг мы обсуждали физику с 1:30
днем до времени чая в 4:15. Я лихорадочно готовился к каждой встрече. Мы
никогда не говорили о теме дважды. Однажды я сказал ему, что хотел бы
рассказать о своей диссертации, которая была, наконец, закончена.
Восторженно, но формально он сказал: «очень хорошо, очень хорошо». Мне было
обещано, что когда день закончится, я получу его благословение. Но когда он
прочитал написанную версию, он был очень недоволен. Диссертация
представляла по сути две статьи, в двух очень разных областях, скрепленные
вместе. Фейнман сказал, что диссертация не статья или статьи, которые
должны быть опубликованы, но документ, предназначенный для чтения другими в
вашей школе. Он должен в простых терминах продемонстрировать, что проблема
решена, почему она была важна, и как решение было получено. Поэтому я
написал нетехнические предисловие, указывающее на интерес и значимость
проблемы, и это, кажется, удовлетворило его.
PC : Как вы пришли к идее кварков как конкретных объектов, из которых сделаны адроны?
GZ
: Была замечательная проблема, которая требовала решения, несмотря на то
что существование этой проблемы не было широко признано. φ-мезон не
распадался по каналу ρ + π, который должен был быть доминирующим типом распада. Вместо этого он
распадался по кинематически неблагоприятному каналу K +
K. Это подавление распада φ → ρ
+ π, на два порядка, должно было быть динамическим, поскольку не было
симметрии ответственной за такое подавление. Я был прикован к этой
проблеме, и обсуждал её с Фейнманом весной 1963 года, и два или три раза
после этого.
Рассмотрение мезонов как композиций из объектов, которые я назвал эйсами
(тузами), обеспечивает решение при условии, что содержащиеся в мезонах эйсы
имеют соответствующие квантовые числа, и если эйсы в распадающихся мезонах
законсервированы, то есть, становятся обязательными составляющими продуктов
распада. Если эйсов, из которых составлен φ, нет в ρ
или
π, то реакция φ → ρ + π
запрещена. Но самое главное, характеристики составляющих объектов, которые
нужны для того чтобы запретить обсуждаемый распад, дают две массовые
формулы для четырех векторных мезонов, которые описывают эти массы с
поразительной точностью, так что я убивал «трёх птиц одним камнем», что
делало аргумент ещё более правдоподобным.
PC : Какова была реакция Фейнмана?
GZ
: Он полагал, что эксперимент недостоверен, потому что его результат не
согласовывался с унитарностью, краеугольным камнем физики адронов.
Унитарность смешивала все состояния с одними и теми же квантовыми числами,
поэтому не было смысла отличать K +
K
от
ρ + π, так как их квантовые числа идентичны. Я не слушал его и продолжал
исследовать эту идею весной 1963 года.
Фейнман был уверен, что правило для распада, включающее эйсы (тузы), было
порочным по той же причине. Он рассматривал его как странное решение
проблемы, которой не существует, и полагал, что как экспериментальное
наблюдение, так и его интерпретация противоречит концепции унитарности. Эта
точка зрения была вполне разумной. Он понимал, что если распад φ → ρ + π
был запрещён, то существует что-то ужасно неправильное с нашим пониманием
сильных взаимодействий. Он был прав; было что-то ужасно неправильное.
PC : Было тяжело идти против Мастера?
GZ
: Особенно потому, что я проигнорировал один его совет ранее, и это
оказалось большой ошибкой. Это было осенью 1962 года. Гелл-Манн и Нееман
предположили, что сильно взаимодействующие частицы можно классифицировать в
представлении SU(3). На одном из наших первых четверговых послеобеденных
встреч я предположил, что слабые токи сильно взаимодействующих частиц также
могут быть классифицированы в представлении SU(3), и что как 8-ми, так и
27-ми мерное представления могут использоваться. В 27-мерном представлении
была необходимость, потому что при распаде Σ+ → n + μ+ + νμ, который только что наблюдал Barkas и его сотрудники в эмульсии (изменение
странности в этом распаде имело знак противоположный знаку изменения
заряда, т. е. ΔS/ΔQ= −1, что было беспрецедентным случаем, требующим
27-мерного представления). Хотя это был единственный пример, называвшийся
«случаем Баркаса», но это событие было исключительно чистым. Баркас был
очень хорошим экспериментатором, работавшим с сильной командой, используя
хорошо изученный метод (Пауэлл использовал эмульсию для обнаружения пиона
за 15 лет до этого). Альтернативная возможность была в том, что за
доминирующим распадом Σ+ → n + π+
очень быстро следовал распад π+ → μ+ + νμ. Однако, вероятность того, что эту цепочку распадов можно было перепутать
с прямым процессом Σ+ → n + μ+ + νμ, была всего 10-7, а ведь только около 100 распадов Σ+
наблюдали.
Фейнману понравилась идея применения схемы SU(3) к слабым лептонным
распадам адронов, но он сказал: «выброси 27!». Когда я настаивал на том,
что событие Баркаса нельзя проигнорировать, он разозлился и сказал, что
эксперимент должен был быть неправильным. Я был парализован, и вместо того,
чтобы делать то, что он сказал, я отложил свою идею. Я не хотел слепо
следовать его совету, и у меня не было уверенности в своих силах, чтобы
выложить свой козырь в виде проверочного эксперимента, как это сделал
Фейнман, когда он предложил в V-A теорию лептонных распадов. Спустя
несколько месяцев я прочитал в Physical Review Letters красивую работу
Николы Кабиббо, где он тонко использовал только 8-мерное представление.
Почти 40 лет спустя я наткнулся на Николу, когда он был в гостях в
Лос-Аламосской Национальной лаборатории. Я спросил его, не беспокоило ли
его «событие Баркаса». Он сказал: «Да, но у меня было преимущество перед
Вами, потому что я был тогда в ЦЕРНе, где наблюдали еще десять тысяч
распадов Σ+, и среди них не было ни одного распада Σ+ → n + μ+ + νμ, и поэтому я решил опубликовать свою работу».
PC : Почему Вы сообщили о трёх эйсах, хотя в колоде карт четыре туза?
GZ : Я не знал, сколько было эйсов. Эйсы представлялись графически в виде правильных многоугольников увеличивающегося размера, соответствующего увеличению массы. Эйсы были фундаментальными точечными частицами, как и лептоны, и, подобно лептонам, они формировали электромагнитные и слабые токи. Поэтому я и предположил, что количество эйсов будет равно числу лептонов. Вслед за четырьмя лептонами, известными в то время, я и назвал их тузами. Я должен был бы назвать их игральными костями.
PC : Были ли эйсы тем же самым, что и конституентные кварки?
GZ : Нет, блоковые кварки были химерой, комбинацией конституентных и токовых кварков. При использовании для конструирования электромагнитных и слабых токов, они были полями в теории поля, как и токовые кварки. При использовании для расчета масс и констант сильной связи, они были конституентными кварками, объектами, точное определение которых до сих пор ускользает от нас. Они никогда не были кварками в смысле наивной кварковой модели, потому что не было сделано никаких предположений об их взаимодействии. Я только предполагал отсутствие трехтельных сил.
PC : Думали ли Вы, что эйсы реальные объекты, которые можно наблюдать на эксперименте?
GZ : Я этого не знал, но с эйсами была связана такая динамика, что трудно было не поверить, что они ненастоящие. Они должны были иметь массы, энергии связи, спины, моменты импульса, и LS-связь. Кроме того, эйсы в адроне должны были сохраняться при распадах. Ничего из этого не имеет смысла, если эйсы не были реальными частицами внутри адронов.
PC : Вы пытались опубликовать статью, когда придумали эту теорию?
GZ
:
Я хотел послать статью в Physical Review, но глава Теоретического отдела,
Leon Van Hove (Ван Хов), не разрешил. Он сказал мне, что все сообщения из
ЦЕРНа должны быть опубликованы в европейских журналах, хотя американские
институты выплачивали заработную плату, оплачивали накладные расходы и
расходы на публикации. Когда я попросил секретаршу теоретического отдела,
мадам Фаберже, перепечатать рукопись для публикации, она вежливо
отказалась, сказав, что Leon Van Hove дал ей указание не печатать никакие
мои статьи. Это было реальной проблемой, потому что я не умел печатать, и у
меня не было пишущей машинки (напомню, что я был обучен как наборщик, но не
как машинистка).
По плану я должен был дать теоретический семинар в ЦЕРНе под названием
«Выбор сдающего карты: Тузы в дикой Природе». Ван Хов отменил семинар, а я
не позволил его перенести. Когда Ван Хов и Kokedee опубликовали четыре года
спустя книгу с перепечаткой статей по кварковой модели, они не включили
туда ни одного доклада ЦЕРНа. Ван Хов сознательно и систематически пытался
оградить мою работу от внимания общественности.
PC : Когда Вы впервые услышали о пленении кварков?
GZ
:
Я не помню. Я помню, когда впервые подумал о мезонах как парах эйс-антиэйс,
задаваясь вопросом о природе потенциала между ними, о том, бесконечно ли
глубок этот потенциал, связаны ли эйсы. В рисунках адронов в двух докладах
ЦЕРНа эйсы всегда связаны с другими эйсами линиями. Эйсы никогда не
остаются одинокими. И это не случайно. Мне представлялось, что я знаю
правду. Недавно мне напомнили вопрос, заданный Фейнманом, когда я дал свой
первый коллоквиум в Калтехе после возвращения из ЦЕРНа. «Что это за
волнистые линии (между эйсами)?” спросил он. «Струны!» ответил я. Насколько
крепки были эти струны? Я понятия не имел. (Линии-были волнистыми у мезонов
и прямыми у барионов, потому что было слишком утомительным рисовать три
волнистые линии для каждого бариона). Я, конечно, надеялся, что эйсы могли
быть свободными, и что мы найдем их. Первое, что я сделал, вернувшись в
Калтех, было рекрутировать Рикардо Гомеса и других для поиска их в
космических лучах с помощью искровых камер, оставшихся после эксперимента
по распаду K-мезонов (PRL 18, 1002 (1967)).
После того как я впервые услышал о конфайнменте, я вспомнил, как я
рассказывал моему 10-летнему сыну Джеффри о том, что свободные кварки не
могут существовать, по крайней мере согласно текущей теории. Затем я сказал
ему, что «вначале была кварк-глюонная плазма, а так как Вселенная
расширялась и охлаждалась, то кластеры из трех кварков конденсировались,
чтобы сформировать протоны и нейтроны». Он сразу спросил: «Откуда мы знаем,
что число кварков во Вселенной делится на три?» (смеется). Я боюсь, что я
до сих пор не знаю, как ответить на этот вопрос.
PC : Как вы видите развитие Физики Высоких Энергий после Вашего пребывания в аспирантуре?
GZ
:
Местами впечатляющим, но глобально разочаровывающим. Я начал аспирантуру в
1959 году, спустя 50 лет после опытов Гейгера и Марсдена по рассеянию
альфа-частиц, приведшим к открытию атомного ядра. Достижения в области
фундаментальной физики и их приложений в те 50 лет были феноменальными.
Теперь в 50-летний юбилей открытия эйсов, мы наблюдаем сравнительно
небольшое волнение из-за недостатка экспериментальной информации, а также
отсутствия приложений. Хотя вряд ли, но впереди ещё возможны невероятные
приложения. Например, если существуют свободные дробно заряженные частицы,
то должен быть возможен каталитический термоядерный синтез при комнатной
температуре. (Нет никакой известной связи между цветом, который оказывается
запертым, и дробным зарядом).
На фундаментальном уровне также разочарование. Законы Ньютона красивы,
уравнения Максвелла прекрасны, особенно, когда написаны в терминах
векторного потенциала, и квантовая механика замечательна. Но Стандартная
Модель это беспорядок. Первым признаком проблемы был угол Кабиббо, некое
небольшое случайное число, которое появились в июне 1963 года. Оно страшно
как смертный грех (на самом деле, Фейнман первым додумался до него в конце
1950-х годов, но так и не опубликовал). Я упорно боролся, чтобы избежать
его использования, пытаясь найти динамическое объяснение подавления
изменения странности в слабых распадах. Первая часть моей диссертации была
посвящена решению этой проблемы. Спустя несколько месяцев в отчёте ЦЕРНа,
посвящённого слабым распадам барионов через слабые распады их эйсов, было
показано, что наблюдаемые скорости лептонных распадов барионов с изменения
странности по-прежнему соответствуют слабым токам из эйсов без угла
Кабиббо. Потом годом позже пришли к нарушению CP-инвариантности в ещё даже
меньшей степени. Мы до сих пор не восстановились после всего этого. С
другой стороны, есть замечательная проблема, которую надо решить. Это так
трудно вычислять эти малые параметры, с которыми сталкивается любая
существующая теория, чтобы быть совершенно уверенной в правоте или, по
крайней мере, быть правильной по большей части (Бор вычислил, казалось бы,
произвольную константу Ридберга, не имея всей квантовой механики). Для
этого нам, наверное, понадобятся подсказки от новых экспериментов.
PC : Что Вы думаете о будущем Физики Высоких Энергий?
GZ : Поскольку я не работал в этой области более 40 лет, мой ответ будет иметь как преимущества, так и недостатки этой большой дистанции.
Мы не знаем достаточно, чтобы добиться реального прогресса, а получение
информации становится все более дорогим. В 1965 году, будучи с визитом в
Вашингтоне, округ Колумбия, я наткнулся на Peter Franken, профессора физики
из Университета штата Мичиган, где я был студентом. Он спросил меня, к
какой области физики я обратился, и когда я сказал ему, он воскликнул:
«Что? Физика Высоких Энергий? Физика Высоких Энергий мертва! Это только
отдельная строка в бюджете». Ну, не совсем так. Эта смерть не была
внезапной, но, тем не менее, это была смерть. Слава богу, для Европы.
Есть обнадеживающие признаки на будущее. Существуют темная материя и темная
энергия, и нет объяснений. Стандартная Модель, которая многое объясняет,
выглядит как уродливый ляп, и так нуждается в модернизации. В добавление к
большому числу свободных параметров, существуют опасения, что эти параметры
должны быть очень специальными, чтобы наша Вселенная могла существовать,
т.е. существует так называемая «проблема естественности».
Теория струн предлагает решение в виде существования огромного количества
вселенных с различными законами физики, и «объясняет» нашу (вселенную) как
одну из тех, которые могут наблюдаться, потому что возможны и такие законы,
которые допускают наше существование. «Антропный принцип» ответствен за
специальные значения параметров Стандартной Модели.
Действительно? Решение проблемы естественности, возможно, не столь
сенсационно. Возможно, наши теоретические ограничения восходят к некоему
великому принципу. Взывание к антропному принципу может быть симптомом
ограничения прогресса в любой очень трудной области. Антропный принцип
нужно привлекать только после того, как все другие пути были испробованы.
Эта линия мышления тормозит исследования, и поэтому сомнительна. Наша
неспособность выйти за пределы Стандартной Модели может быть напрямую
связана с ограниченной экспериментальной информацией. Текущая теория может
быть правильной, но важно, чтобы экспериментально проводились исследования
при гораздо более высоких энергиях, чем те, которые доступны в данный
момент. Кто знает, что будет найдено?
Вместо того чтобы пытаться понять новые природные явления, теоретики
ограничивают себя вопросами о том, удовлетворяют ли их уже имеющиеся теории
сильных, электромагнитных, слабых и гравитационных сил. Эти теории
согласуются со всеми измерениями, которые когда-либо были выполнены с
участием этих сил! Просто для них эти теории не достаточно хороши.
«Проблема естественности» и «проблема иерархии» могут быть своего рода
членовредительством. Было бы хорошо спросить, похожа ли ваша нынешняя
теория на более ранние, и «красива» ли она, но в то же время опасно
подменять эстетикой наблюдения [2]. В человеческой природе работать с тем,
что у вас есть, а теоретики ещё не получили той информация, которая им
нужна. Если не будет сделано впечатляющих открытий на LHC, то Физика
Высоких Энергий может закончиться «не взрывом, а всхлипом». Нужны новые,
более дешевые методы ускорения частиц.
Нас одарили чудесами. Мы создаем математику, не имея явно выраженной
способности к этому. Законы классической и квантовой механики описываются
простыми математическими выражениями. Электричество и магнетизм, и общая
теория относительности, имеют элегантные математические формулировки. Но
чудеса могут прекратиться. Хотя в настоящее время мы ограничены
экспериментом, в конечном итоге мы можем столкнуться с ограниченностью
нашей природы в понимании Вселенной. Разве мы с нашими машинами
эволюционировали не для того, чтобы полностью понять её? И всё же давайте
стараться.
PC : Спасибо?
GZ : Пожалуйста.
[1]. Гораздо позже Кристи стал проректором и пытался меня уволилить, когда я перешел к нейробиологии. Настоящий SOB (сукин сын), но он дал хороший совет.
[2]. Когда я учился, была (и всё ещё остается) «проблема перенормировки» в КЭД. КЭД согласуется со всеми известными электромагнитными явлениями. Дирак в течение многих лет пытался решить эту «проблему», но это ему не удалось. В отличие от сегодняшних теоретиков у Дирака был выбор. Ему не надо было работать над проблемой перенормировки, если он был заинтересован в фундаментальной физике. Вместо этого, он, как и Эйнштейн, отклонился от реальности.
